Химерниця Олена Печорна Микола – очiльник провiнцiйного мiстечка, мiсцевий «князьок», улюбленець долi. Та що вiн робить тут, у хатi староi вiдьми Шептулихи? Вона – його остання надiя на порятунок доньки. Двое найближчих друзiв Миколи вже втратили найдорожчих. Тепер його черга. Але замiсть староi його зустрiчае дивне дiвча – химерниця, «що думки читае». Звiдки вона взялася? Доля не знае випадковостей. Колись Микола та його друзi вчинили страшну наругу. Вони забрали те, що iм не належало. І час поновлювати рiвновагу. Час вiддавати. Тiльки щира жертва врятуе доньку. Чим заплатить батько за власнi грiхи? І ким насправдi е та, яку потайки називають химерницею?.. Олена Печорна Химерниця …Аби душа, яка брехать не вмiе, бентежнi очi вбiк не вiдвела…     Інна Ковальчук Частина І На хуторi Височезнi сосни колихали на кронах небо, що дитину в люльцi. Лiс скрiзь, на кiлька кiлометрiв довкруж. Полудень. Вiддаля озвалася самотня пташка й одразу вмовкла. Тихо. Ворушиться павук у сховку, сновигають помiж сунич них острiвцiв мурахи, по обидва боки просiки дрiбнiша комашня грiеться на сонечку. Безлюддя. Лiс та й лiс, а вiддаля дороги хатина притулилась, як вросла мiж стовбу рiв двох сосен, – нiби е й нiби нема. Дах мохом вкрився, немiчний димар набакир сповз, дерев’янi стiни лущились на сонцi, наче мiняли шкiру. Пустка. Анi душi. Й стежина стоптана… аж до порога… – Та ви що! Хата ж i зими не простоiть – посиплеться, – гомонiли мужики в селi з упевненiстю, нiби лiс ii вже проковтнув. – Нi… не буде дiла без господаря. Пантелеймонович покiйний хижу побудував, ще як моя бабка дiвувала. От. А я на бабине сторiччя чарчину хильнув, та й не одну… – А вам тiльки одне й на думцi. Іч, господарi зiбрались, – сварилась котрась iз жiнок, проходячи повз несанкцiоноване зiбрання, а iнша могла i зупинитись. – Мо?, через таких пиякiв дiвча у лiс i втекло. Ну… Оце б сама пiшла свiт за очi, iй-богу?.. Глянь-но на себе, глянь… уже набрався… Але то лихо говорило, бо бiда мучила, коли ж зграйка хусток збиралась бiля крамницi, на вигонi або й на лавi коло чийогось двору, жiнки й собi дивувалися: – Ай-яй-яй… Оце сама залишилась? У лiсi? – Ой сама. – Ото бiда. Бiда-бiда-лишенько. Ой, чудна… Сказано – химерниця… – Еге… Таки ж би до людей тулилась… До сiльськоi ради сходила б… попросилася… Он скiльки хат пустуе, хтось би та й впустив. І не ходила, i не просила. Скiльки б про це не говорили, скiльки б не бiдкались, мусили розходитися – хто куди. Дякувати Богу, як е здоров’я, у сiльського люду завжди клопiт знайдеться. Не хоче дiвка, то й нехай. Є, видно, причини. Прибилась знайда в iхнi краi рокiв зо два тому, хто така i звiдки – й до сьогоднi не знають. Живе собi та й живе, нiкого не чiпае, сторониться. Стрiчали дiвку рiдко, тiльки як хтось iз хутiрських надибае в лiсi. Молоденька, смаглява, очi темнi, аж чорнющi, зиркне вiддаля ними, наче мурах за комiр сипне, i пiде, так i не озвавшись. Ой чудна. Гляди, мо?, циганське плем’я… Переказувала, нiби й знае «щось», але то таке, казали – не перевiряли. Шкода дiвку, правда, хоч би не пропала, бува… У хатi пахло воском. Бiля образiв, що на покуттi рушниками увiнчанi, свiчка горить, потрiскуе. Сосни десь гомонять угорi, iх з долiвки i не видко, зате чути. – Господи помилуй… Господи помилуй… Господи помилуй… – шепоче дiвча, голови не пiдводячи, у самоi колiна на пiдлозi, а душа… Як тiй душi у цьому свiтi й вдержатись, не знае. – Господи помилуй… Господи помилуй… Господи… Боляче, видно, бiдолашнiй, мучить щось таке, що лишень молитва спасае, а розпитати-помогти нiкому. І чи помiч потрiбна, чи так що? Осьдечки чолом об долiвку лусь: – Прости рабу твою… грiшну… – Кру! Кру! Кру! Пiдвелась, наче хто голками тiло проштрикнув, крок, а ii хитае сердешну, ще один – убiк повело, насилу дiйшла, так-сяк об пiдвiконня обперлась, до вiкна – а там птах, небо i чорнота. Крук ще голову набiк нахилив, мовляв, осьдечки я, зустрiчайте. – Кру-кру… Кру-кру… Кру… – Ш-ш-ш-ш… Тихо… – рука здiйнялась i як рядно рвонула, котрим небо вкрили. Крап-крап. Крап-крап-крап… Крап-крап-крап-крап – задзвенiли першi краплi, залопотiли. Крап-крап-крап… Крап-крап-крап… – i пiшли срiбнi смуги лiсом ходити, у крони вплiтаючись. Дощ? Таки дощ. Сосни воду з неба п’ють. Усмiхнулася: – Тепер – лети… * * * Йому снилося небо. Простiр без початку й кiнця, а вiн пливе у ньому, широко розкинувши руки. Кучерявi окрайцi хмар лоскочуть, отож е воно, тiло. То чому так легко? Легко-легко, нiби нитка земного буття вже обiрвалась i пливе помiж сивого спокою… Чи все-таки сну? Тут вiн згадав, що не спав цiлу вiчнiсть, згадав i прокинувся. Дощ перiщив по даху автомобiля, тулився до вiкон, лащився. Грунтовою дорогою, нагадуючи срiблястого жука-незграбу, повз статусний автомобiль. Спереду сидiли двое. Водiй, огрядний лисань, котрого всi звали по-свiйськи Васильовичем, аж спiтнiв вiд тотальноi зосередженостi: тiльки б до ями не вскочити, тiльки б… Його сусiд також помiтно нервувався, воно й зрозумiло чому. Артем Семенович Корж звик тримати ситуацiю пiд контролем, все-таки перший зам очiльника мiста Городове, а нинi йому нiчого iншого не лишалося, як вiдбивати худорлявими пальцями нехитру мелодiю, час вiд часу позираючи на годинник. Часу обмаль. Двi години в дорозi, ще до мiсця не дiбрались, а вже повернутися мають – зустрiч важлива, крути не крути, шеф мае встигнути. Озирнувся на задне сидiння: – Нiби й справдi заснув. – Угу… – Васильовичу, ти на стрьомi будь… з дорогою, хай шеф поспить. – Угу… – Що «угу»? Петрович снодiйне ковтае, як вiтамiнки, а воно не бере. Хай хоч так передрiмае… І дощ оцей… Неа, от звiдкiля вiн узявся? На жодному сайтi не було за прогнозом, двiчi перевiряв, а бач… шефа заколисало. – Угу… – І що ти, Васильовичу, «угу» та «угу»? Як заведений. Чолов’яга у водiйському крiслi на мить вiдвiв очi вiд дороги, клiпнув рудими вiями, мовляв, ти чого, проте для лиха i того вистачило. – Агов, Васильовичу, ми хiба не праворуч повертали? Водiй рiзко натиснув на гальма, автомобiль смикнувся й тiеi ж митi влетiв у вибоiну, заповнену водою. – Та щоб тебе… З надiею натиснув на газ, додав обертiв, однак авто ще глибше занурилось у густу жижу. – Артеме… гаплик, кажись… – От халепа. Давай пiдштовхну, чи що? – худорлявий пасажир вистрибнув надвiр, оббiг автомобiль i дощу не вiдчув. Черевики чвакають, штанини змокли, вода стiкае на очi, а йому однаково, штовхае забрьоханий зад залiзяки, а та, що сказилась, обдала з голови до нiг брудом i хоч би на сантиметр виповзла. – Прокляття… – вилаявся пошепки Васильович, злякано перехрестився, прочинив дверцята й миттю шубовснув по самi кiсточки в брудне мiсиво. Все! Гаплик йому. Шеф не пробачить проколу. Микола Петрович Перебийнiс мужик серйозний, двадцятитисячне мiсто в порядку тримае i бiзнес такий-сякий. Просив же, щоб хутенько туди-сюди змотався, зустрiч якась важлива, а тут… Зиркнув на сусiда благально, рятуй, Тьомичу, однак телефонний дзвiнок випередив iх обох. – Алло… Як приiхали? Уже? Дiдько… Та не на мiсцi я! Тепер точно кiнець. Звiльнить й оком не змигне, коли не гiрше. Це ж бiзнес у мiнусi, а бiзнес – то святе. – Андрiйовичу, слухай сюди… покажеш iм завод особисто. Чуеш? Зможеш-зможеш. Та не встигну я… Твою ж дивiзiю! Хоч у сраку iх цiлуй, а мене нема! І мобiльний у калюжу тiльки бульк, Васильович, бiдолаха, ледве на ногах утримався – все, точно бiда. Мобiльний отой дорогий – страшне, а не дивлячись, пожбурив. Тьомич, хоч i друг, а й собi голову в плечi увiбрав: – Ш-ш-ш. Миколо, цить. Заспокойся. – Та пiшов ти! Інвестори вже на заводi, а це нiмцi, Артеме, нiмцi! Їм баки не заб’еш сiмейними обставинами. Сплюнув. Тремтячими пальцями дiстав цигарку, спробував пiдпалити, але запальничка тiльки раз блимнула й вмерла. – Паскудство! – Не кiпiшуй. Андрiйович мужик тямущий, впораеться. Хто ж знав, що компаньйони, як снiг на голову, впадуть? Я зараз пiдмогу викличу, хлопцi через двi годинки на мiсцi будуть. Чого ти? – Дiстало! Все дiстало. Життя таке дiстало! Тьомичу, у нас клепки запали, еге? На кону угода на сотнi тисяч, а ми до вiдьми поперлись. Твою ж дивiзiю! От яка вiдьма? Яка? Цiеi самоi митi над головами трiйцi залопотiв крук. З’явився нiзвiдки, наче небо виплюнуло, зробив красиве коло, рiвнесеньке, наче бачив лише йому помiтну траекторiю, каркнув два рази, крижаних мурах за комiр сипонувши, а затим повiльно полетiв уздовж дороги. Трiйця здивовано перезирнулась. – Святi сили… Кличе. – Васильовичу, ти не хильнув часом? Еге? Он i машину втопив. Чолов’яга зморщився: – Нi, Петровичу. Ви ж мене знаете? Нi-нi. Птах зве. – Хто? – Крук. Он вертаеться… Птах справдi повертався, щоб зробити нове коло у ще похмурому небi. Чоловiки дивились на те здивовано, задерши голови. – Кру-кру… І знову полiт вздовж залитоi дороги. – Таки зве. На вiдмiну вiд Васильовича, Артем Семенович Корж спостерiгав за чорною цяткою з недовiрою. Щоб якесь пернате створiння себе так поводило? Але впертий птах повертався втрете й знову повторював незрозумiлий ритуал. Потай зиркнув на шефа. Затих. Треба ж, здае мер. Нi к чорту нерви стали. Зриваеться – не знаеш куди й бiгти. Он, цятку в небi гiпнотизуе: – Скiльки звiдсiля до Джерельного? Перезирнулись. Васильович ошелешено пробурмотiв: – Кiлометрiв зо два… – Тьомичу, дорогу пам’ятаеш? Артем дивився на розмитий шлях, що нагадував нинi повноводу рiчку в нiкуди, i подумки лаявся. От куди? Чого? Утiшало одне – водна поверхня якось непомiтно заспокоiлась, адже дощ з появою дивного птаха вщух. – Здаеться… – Значить, пiшли. Ти казав, що вiдьма усе знае? От ми в неi зараз i розпитаемо… i про угоду, i про нiмцiв, i про… – Кру-кру… кру-кру… кру-кру… Замовк. Слова часом важчi за камiння… * * * Розмитою дорогою йшли двое, вiтер-розбишака шарпав змоклi поли дорогих костюмiв, наче куштував на смак, а потiм зривався й мчав у поле, що у безвiсть, терся прозорим черевом об землю, струшуючи дощ з кущiв деревiю й блiдоi ромашки. Простiр скрiзь, куди не глянь, здичавiла тиша пише лiтописи вiд обрiю до обрiю, лишень оцi двое… зайвi. Хоча нi… один. – Петровичу, та не винен я! На поворотi мав стояти колодязь, старий такий, закинутий, а його нема. Щез! – виправдовувався Артем Семенович Корж i розгублено озирався. Худорляве тiло видовжувалось вiд тотального напруження й робилось схожим на циркуль. Бiдолаха ладен був розкреслити оце занедбане поле вздовж i впоперек, тiльки б орiентир вiднайти, а воно не даеться. От куди йде? Дорогу дорогою не назвеш, зате iх тутечки стiльки, як судин, усе бiжать, бiжать, розходяться, сходяться, переплiтаються. О, ще одна. По нiй крук туди-сюди ходить. Клята птаха! Пройде вперед, озирнеться, прилетить назад i знову вперед крокуе. Знущаеться, чи що? Наче… поводир. – Точно… Нам за круком треба! Птах жваво закивав, мовляв, авжеж, за мною, за мною. – Тьомичу, знущаешся? – Не знаю… – а погляд уже бiжить-котиться грунтовою дорогою, доки не наштовхуеться на ледь помiтнi обриси хат. – Петровичу, точно! Он же воно… Джерельне! Нам туди! – Бiдолаха поспiшае, збуджено махае у бiк села, нiби боiться, що воно от-от зникне, розчиниться помiж небом i землею, ступае крок уперед. – Кру! Кру! Кру! І довгоносий черевик (iмпортний, виробник, до речi, свiтового рiвня) з’iжджае у пiдступне мiсиво суто вiтчизняного бездорiжжя. Власник й оком не встиг змигнути, як беркицьнувся, у нозi щось хруснуло, вiн спершу зойкнув, потiм матюкнувся, а за мить зрозумiв, що пiдвестися на своi двi вже не годен. – Прокляття! Миколо, певно, перелом. Болить паскуда. Точно перелом. – Ну ти, Тьомичу, i вляпався, – Петрович найперше схопився за кишеню, а там порожньо. От засада! Дорога штукенцiя вiдпочивае нинi у придорожнiх водах. Тьомич був сiпнувся за своiм, коли: – Кру-кру… Кру-кру… Кру-кру… Екран блимнув, квакнув i зразу ж вимкнувся. – Ну кiно… Це вiдьма граеться. Я тобi кажу – вона. Минулого разу машина заглохла. Я в лiс до хутора чимчикував, мо?, з кiлометр. Думав, не виберусь… А цього разу, бач, тебе поганяти хоче. – Та цить ти… Що робити будемо? – Болить, ворушити не можу. Зi мною, друзяко, кажись, далеко не зайдеш. – Ну-ну. Тягнути тебе – ще напартачимо. І машина… Твою ж дивiзiю! Дiйду до села – пришлю когось… Є ж там живi люди… – Вибач, Петровичу, що так… – Ну-ну. Жди. Он з пташкою погомони. Але крук не лишився – полетiв за тим, хто у здичавiлому полi шукав, де, хто, коли i для кого копав криницi… Таки ж село чомусь Джерельним нарекли… * * * – Сусiде, це ти баньки зранку залити встиг, еге? – цiкавилась пишногруда жiночка в одноногого чолов’яги. Той сидiв на лавцi бiля двору й медитацiйно пускав поперед себе кiльця диму. Бiля нього крутився рудий котище й терся спиною об едину ногу господаря. – Заздриш, Нiночко? Не треба, я i тобi чарчину накапаю. – Накапае вiн. Ет, бiдолашна Оксана. Оце увечерi з роботи повернеться вбита, а тут – сюрпрайз! – Твое яке дiло? – Отож. Роботи – за що хапатися, не знаеш, а вiн крапае, крапальщик… – Не лайся, Нiнель. – Нiнель… З iншого боку обiйстя замиготiла квiтчаста хустка, й худа, як жердина, ii власниця вийшла на голоси: – Що, Нiнко, мiзки промиваеш? Наклюкався, Льошко, еге? І ото день у день. Чолов’яга навiть не ворухнувся, натомiсть пустив ще одне рiвненьке кiльце тютюнового диму: – Галочко, Галочко, ти ж нiби педагогiчну освiту колись мала. Забулося, еге? Мила моя, а як iнакше, га? Треба день у день, бо воно ж що? – Що? Чоловiк усмiхнувся й складами промовив: – Цирку-ля-цi-я рiдини в органiзмi. От. – Та бодай тебе зацiпило, фiзiолог хрiнiв. – Неа. Навiть не сподiвайтесь. Органiзм, дiвчатка, складаеться з рiдини. Знаете, який вiдсоток рiдини в органiзмi? Пишногруда Нiнка пирснула смiхом: – Твiй, голубчику, стовiдсотково з оковитоi складаеться. А худюча Галька й собi шпильку пустила: – Еге, ще й на ампутовану кiнцiвку приймаеш… за iнерцiею. От i виходить, що сто з лишком вiдсоткiв. Сусiд насупився й сплюнув. Таки порушили душевну рiвно вагу бiсовi баби. Ет! Вiдьомське плем’я. – Давайте, повзiть уже на городи, а то у зiллi й грядок не видно! Поставали. Руки в боки. Зуби скалять. Тьху! Ледарки! – Це хто ледарки, ница твоя душечко? Хто? Спинонька вже й не розгинаеться, буквою зю сплю, а воно всiлося й керуе! – Еге. Бiдолашна Оксана. Пiсля чергування теж на грядки побiжить, ще й тебе, харцизника, нагодуе. Хоч би картоплину жiнцi пiдсмажив, чи що? Чоловiк скипiв, схопив милицю й хутенько скочив на вцiлiлу ногу. – Тьху на вас! – Еге, ото тiльки й вмiеш… – i завмерли, спостерiгаючи, як видовжуеться неголене сусiдське обличчя. Треба ж… Недопалок i той з роззявленого рота випав прямiсiнько на единий капець. – Льошо… – Ти чого? Чолов’яга ковтнув слину й вражено прошепотiв: – Все, дiвчатка, зав’язую. Допився. «Дiвчатка», мов за командою, повернули голови, аби зрозумiти, куди це сусiд дивиться i що такого бачить, i немов скам’янiли. – Свят… свят… свят… – Галю, то що таке? – Гаспид його знае… Зате сусiд, збагнувши, що галюцинацiя набувае масовостi, полегшено видихнув: – А нiчо. Видно, не я один хильнув. Ондечки хлопцю веселiше, нiж менi. Спантеличена трiйця вражено спостерiгала, як змоклим полем iде незнайомець, а довкола нього лiтае крук i кричить. Голосно, аж кров холоне вiд того крику. – Матiнко мила, хто ж то такий? – Диви, диви, а птах нiби прив’язаний, i на метр далi не вiдлетить. Чудасiя. – Оце поводир… Свят. Свят. Свят. Коли ж незнайомець наблизився, роззяви поприсiдали з цiкавостi, забули й про манери, витрiщились i не клiпнуть. Однак гiсть не зважав. Складалося враження, що вiн узагалi нiчого не бачить. Очi – що скло. – Джерельне? Трiйця кивнула. – Менi б до Шептулихи Марii. Де ii хата? Жiнки миттю на лицi змiнились, зблiдли, з вуст – анi слова. Одноногий сусiда взагалi милицю поперед себе виставив, нiби дорогу до жiноцтва перегородив. – А пощо вона вам? – Треба. – Треба, то й хай. Хата ii на хуторi, – i кивнув праворуч вздовж такоi ж розмитоi вулички, – Лiсовому… У лiсi, значить. Еге. Але там пустки. Повмирали люде, хто виiхав. Жилих, мо?, з п’ять осель набереться. А Шептулихина хата i того далi. В самому лiсi. За кiлометра пiвтора звiдси. Над головою незнайомця знову закричав птах. Жiнки, не криючись, перехрестились. – В лiсi? – Еге. Та воно по дорозi й по дорозi, а коли розходитись буде, то влiво, а затим – правiше берiть. Гiсть мовчки кивнув. Йому, вочевидь, було все одно. Хоч на край свiту. Ще й птаха, мов пiдстрелена, кричить. То вiдлетить, то вернеться. Кличе, чи що? Зиркнув на крука, зiтхнув, витягнув шкiряний гаманець, дiстав кiлька двохсоток i простягнув. – За полем, по той бiк, чоловiк. Йому допомога треба, бо з ногою… може, й перелом… Грошi ось. Органiзуйте. Жiнки дивились на купюри з недовiрою, зате одноногий сусiда до рук взяв, перерахував i присвиснув. – Двi штуки? – Бiльше треба? І тут жiноцтво отямилось: – Господь з вами! Льошко, ану вiддай назад. – Вiддай, кажу… – Галька ще й у бiк штовхнула для певностi. – Та що ми… Хiба не люди? Заберiть… Нiнка взагалi зiтхнула, мовляв, а раптом кривавi якi тикаеш? Добери, хто й звiдки? Проте чоловiк забирати не став, бiльше не глянув на папiрцi, натомiсть спокiйнiсiнько розвернувся й пiшов… за птахом. Трое кiлька хвилин мовчки спостерiгали, як примара зникае в кiнцi вулицi, а коли i крука несила було розгледiти в сутiнковому небi, неначе прокинулись: – І що то було? – Не знаю, дiвчата, але тее… я наче вже його десь бачив. – Еге. Де? Перепив, то з чортиками гомонiв? – Галю… – Що? – спитала худюча Галина. – А як кому й справдi допомога треба? – сердешна Нiнка малювала в уявi страшнi картинки скалiченого. – Можна у район подзвонити. Так швидка навряд чи проiде. Вгрузне… І хто знае, е той постраждалий чи приверзлося… Бачила, який чудний? – Еге… – Що «еге»? Перевiрити треба, бо нiч, потiм очей не стулиш вiд думок. Льошо… – Що? – Що? Коня дай. Шурхiт, диви, i по розмоклiй дорозi пройде. Сильна тварина. Чолов’яга замислено чухав потилицю: – Шурхiт, дiвчата, де хоч пройде. – Ну то даси? Олексiй дивився вдалеч, вочевидь, щось пригадуючи: – А впораетесь? Нiнка випнула груди, гойднула ними, все одно, що зброю масового враження продемонструвала, i спитала: – Сумнiваешся? Олексiй сплюнув: – Згадав! – Ну-ну… – всмiхнулись i швиденько пiшли у двiр. Марна справа – вислуховувати хмiльнi спогади. Нащо? Натомiсть жiноцтво умiло хазяйнувало бiля коня. Чорний красень вилискував боками, iржав у долонi й, здавалось, радiв скорiй дорозi. Господар зiтхнув розчаровано, мовляв, баби, однак характер гору взяв. Адже бiдолаха не полiнувався i таки пошкутильгав до хати, довго вовтузився бiля вiкна, а вийшов, що нова копiйка, переможно розмахуючи газетою. – Осьдечки, дiвчата. Я ж казав! Бачив я цю пику ранiше. Ось. Сусiдки зиркнули на першу шпальту обласного тижневика. Мер Городового? Шоковано роззявили роти: – Та невже? – Перейбинiс? – І що така цяця у нашому болотi забула? – А може, тее? Схожий, га? – Ну-ну, – Олексiй вдоволено шкiрив зуби, затискаючи в руках новенькi банкноти. Але щастя тривало не довго. Збагнувши, що й до чого, Галька зi швидкiстю факiра висмикнула грошi з рук: – Постраждалому вiддамо. Чолов’яга ледь не вдавився: – Еге! Знайшла нужденних. Мер районного центру, ще й сусiднього. До нас нiяким боком. У них бабла хватае. Чуеш, Галю, не дурiй. Мо?, ще по селу побiжиш, щоби людоньки на лiки скинулись? Жiнка зiтхнула, глянула спiдлоба i повернула одну двохсотку. – Тобi вистачить. – А решта? – Розкатав губу. Нiнка, аби припинити перерахунок несподiваного капiталу, хутенько ворота вiдчинила, коня вивела, на вiз примостилася й гукнула щосили: – Карету подано! Галька й собi заскочила, обсмикнула спiдницю i, вiдчуваючи, що на безпечнiй вiдстанi, показала язика обуреному сусiду: – Твою частку Оксанi вiддам. Отакечки. Бiдолаха зiтхнув, однак змирився. А що лишалось? Тiльки дивитись, як розмитим полем iде чорний кiнь, а на возi, мов на палубi корабля, розхитуються двi жiнки. – Ет! Сплюнув у траву. Милицею копирснув землю, розмiрковуючи, куди заначку вiд жiнки приховати, щоб не знайшла. Озирнувся подвiр’ям, кишнув курей, котрi пiсля дощу заходились шукати якоiсь поживи. Вилаяв кота, бо той влiгся спати прямiсiнько на картуза, а потiм до собачоi буди дострибав i, не довго думаючи, ткнув вiдвойований капiтал пiд дах собачоi оселi, ще й Мартину звелiв: – Дивись менi, стережи пильно, бо коли що, я тобi… Але собака щасливо облизував пiдсунутий кулак i норовив стрибнути на спину. – Цить, друже, цить. Ондечки Шурхiт гуляе. І ти хочеш, еге? Та добре… добре. Ланцюг клацнув, i пес зiрвався на рiвнi ноги, пiдiймаючи довкола себе дрiбнi бризки, проте вже за кiлька хвилин повернувся назад безмежно щасливий. Господар гладив змокрiлу шерсть i всмiхався: – Добре тобi, друзяко, еге? І я б з тобою гайнув, коли б мiг… Ет. Собака довiрливо зазирав в очi. – Хороший… Хороший. От тiльки, Мартине, одного я не збагну. Що меру Городового вiд Шептулихи знадобилось, га? І ти не знаеш? Не знаеш. Бач, друзяко, живi теперечки до мертвих у гостi ходять. Еге. А може, тее? Це у великих начальникiв нова розвага? Бо Семенiвну вже сорок днiв, як пом’янули, а вони все йдуть i йдуть… * * * Лiс зусiбiч дивився на чоловiка. Сторожко. Угорi колихались велетенськi маятники сосен, а бiля землi вовтузились сутiнки та волога. Вiн iшов у змоклих черевиках, чiплявся за траву й по-чорному крив i лiс, i село, i вiдьму. Над ним, мов прив’язана, лiтала чорна тiнь й настирливо кричала: – Кру-кру! Кру-кру… Кру-кру… – Та пiшов ти! Курка скубана. Сплюнув. Оце встряв так встряв. Дожився. От якби хто коли сказав, що вiн, очiльник двадцятитисячного мiста, блукатиме хащами, аби з вiдьмою погомонiти, вiдправив би у найближче вiддiлення психiатрii. – Кру-кру… Вiдволiкся, не помiтив у травi добрячу гiлляку, перечепився i беркицьнувся прямiсiнько в суничнi заростi. Бiла сорочка вимастилась, у пiджака вiдлетiло одразу три гудзики, а отой, що лишився, тримався на ниточцi, мов на пуповинi. – Паскудство… Витер обличчя, на зубах заскрипiла земля. Твою дивiзiю… Здаеться, вiн по-справжньому вляпався, i куди далi йти, не знае, а темнiе тут швидко. І справдi, нiч прямiсiнько мiж сосен замiшувала чорнила й лила густо. Незабаром узагалi нiчого не розгледиш. Це ж скiльки вiн у цьому триклятому лiсi блукае? Халепа. Дорогу загубив майже одразу, як зайшов, немов хто з-пiд нiг стежку висмикнув. Таки граеться з ним вiдьма. Граеться. Зараз вiн ладен був поклястися, що так воно е. Хоча в маячню про надприродне нiколи особливо не вiрив. То чого поперся? А чого? Втратити останне боiться. Еге. Боiться, аж памороки забивае. Та вiн не те що до вiдьми, за соломинку годен вхопитись, аби лишень хто розтовкмачив, що це таке дiеться i як порятуватися. – Кру… – доносилось вже здалеку. От красава! Ворона обскубана й та кинула. Озирнувся, прислухався. Вiтер хитае сосни десь угорi, тому здаеться, що темрява ворушиться. Моторошно – бр-р-р. Сам, як палець, посеред лiсу. Нiч. Оце б лягти горiлиць i заснути. А нi! Дiрка тобi вiд бублика пiд нiс. Кляте безсоння мучить з добрих пiвроку, в печiнки в’iлось. Нiч у прямому сенсi зненавидiв. Бо вдень – справ по горло, дихати не дають, а нiч душу виймае, паскуда. Оце б зараз наковтався гидоти, iй-богу, i заснув вiчним сном. З думками треба бути обережним. Дуже. Лiс, все одно що пiдслухав, раптово розступився, Петрович не збагнув i як, а потiм бац – i три хрести попереду вишикував. – Оце мультики, – очi протер, а самому моторошно, холодок по спинi туди-сюди, ноги ватянi. Звiдки хрести? Де iм у лiсi взятися? Крок вперед. Роздивитися б. Може, деревця молодi. Чого у природi не бувае? Але ж нi, чiтко вимальовуються обриси трьох могил. Хух. – Удався день… Спотикнувся, вилаявся. Треба по стежцi. Он же, витоптано мiж могил. Барвiнок плететься, наче рядно накинули на галявину. Щось всерединi настирливо нашiптувало «не варто», але ноги самi рухались, тим часом мозок хаотично вiдшукував логiчне пояснення. А може, залишки кладовища? Еге. Древнього. Наблизився, придивився, хоч у самого серце в грудях гупотить, аж нудить. Нiчо. Вiн же дядько серйозний. Розбереться. Так. Двi могилки поряд. Еге. Та, що лiворуч, – свiжа, глину он дощем розмило. Значить, не залишки i не древне, та й не кладовище. Всього три хрести, тiльки третю могилу нащось вiддаля викопали, поруч зламаний стовбур сосни лежить. Ти бач, яку лаву для вiдвiдувачiв облаштували. Якби телефон – i прочитати можна було б – хто, бо лiтери якiсь… – Кру-кру! – прокричало раптово i зовсiм поруч, Петрович аж сiпонувся й iнстинктивно присiв на сосну. Густi сутiнки непомiтно запливли в темряву. Справжня нiч вкрила лiс, он i мiсяць повiсила, за гiлку перече пивши. Тривожно, аж у грудях шкребе. Поклав руку й почав масажувати. Де ти взялась, нечиста сило? Звести, надумала, еге. – Вдавишся, – прохрипiв, але серце прихопило добряче, аж занiмiло злiва. Так i загнутись посеред лiсу недовго, а шукати не одразу почнуть. Тьомич у лiкарнi з ногою. Напевно. А може, баби грошi в кишеню, а самi – на пiч. Хоча Васильович е. Так той вiд робочоi машини й кроку убiк не ступить. Ет. Нiмцi зi своiми iнвестицiями вже у столицю давно гайнули, а на Городовому хрестик поставили, бо хiба ж так бiзнес ведуть? От куди мер мiста, а заразом (не для широкого загалу) власник цегельного заводу рвонув? Чого? – Кру… – Птах примостився поруч. Всiвся за два кроки вiд нього й сидить собi. Чекае? Щоб Петрович загнувся, еге? Нехороший птах крук. Вiсник смертi. – Шо всiвся? Не дiждешся… У вiдповiдь чоловiка скрутило. Гострий бiль у грудях, як цвяхом прибив, не пiдвестись. Дихай… Заледве розiдрав сорочку, хапонув повiтря ротом, вiдчув, як пахне волога деревина й мох. Згори зривались поодинокi краплi, капотiли на груди та обличчя. Це, певно, вiтер знову розходився. Отут, лежачи на поваленому стовбурi, бiля самоi землi, вiн поклястися мiг, що чуе гул вiд корiння. – Кру… – Та… вмовкни. Сконаю, тодi… Птах трiпонув крильми й стрибнув ще ближче. – Ждеш, еге? Ну, сиди. Жди, брат. Я оце теж жду, жду, а iй, Русьцi моiй, не легшае… чогось. Заворушився, дiстав з кишенi гаманця, розкрив, провiв пальцем там, де було сховане фото дочки. Його не розгледiти, хай, але дiвча перед очима й без того стоiть. Свiтловолоса, худенька, очi – водичка. Чистi. Йому все не до того було… Де там у очi зазирати, коли справ по горло, гориш у крiслi, все комусь щось треба. А оце, коли останнього разу провiдував, вже й виходив, то Руся подивилась услiд. Жалiс ливо подивилась, зашкребло в грудях, навiть вернутися хотiв, але не змiг. Злякався. Чистi оченята. Значить, водичка. – Гей… Птах ворухнувся. – Слухай, а давай махнемось, га? Я замiсть неi? Пi дiйде? Крук розправив крила, змахнув раз-вдруге й знову всiвся. – Не терпиться? І я не втерпiв, коли писульку отримав. Еге. Десь вона тут була… Ось. Я ж усе до словечка запам’ятав, ти не думай. Еге… Вiд Шептулихи Марусi, Джерельне, хутiр Лiсовий. Твоя хазяйка? Вiтер стих в одну мить, наче припнули його. Тиша – Петровичу перехреститись закортiло, вiн навiть хрест золо тий на грудях намацав. – Твоя… Що вона у листi написала? Га? Що воно значить? «Свiжi могили ритимуть. І кластимуть у землю найближчих». Птах каркнув i злетiв. Цього разу полетiв бiля самоi землi. Повiльно. Певно, розумiв, що рухатись швидше гiсть не зможе. * * * Вона чекала на нього й запалювала свiчки. Сiм. Їх кiлькiсть нiби мала якесь особливе значення. Ставила тремтливi вогники на вiкна, стiл, припiчок, полицi. Затим, роздивляючись гру тiней, чесала довге волосся. Воно вiдросло за цi роки й закривало сiдницi чорними хвилями. Густе. Кра сиве. Лискуче. Нинi пахло ромашкою, чередою i хвоею. – Ось-ось прийде… Іде… – спiвала-нашiптувала. – Що ж це я забарилась? Волосся заплела у косу, перев’язала травою, рушила до дерев’яноi скринi, вiдкрила важке вiко i дiстала полотняну сорочку, квiтками вишиту. Швидким рухом стягнула джинси, кофтину, оголила засмагле тiло, аж протягам гаряче стало, миттю пiрнула в сорочку, пояском червоним пiдперезалась i стала посеред кiмнати, як намальована. Тихенько капцi скинула й босонiж на долiвку, завiси скрипнули – i ноги в росу. – Кру-кру… Кру-кру… Кру-кру… – Тут уже? Тут. Веди. Спершу гiсть наштовхнувся на колодязь, намацав на цямринi вiдро i зрадiв, витягнув повнiсiньке, опустив голову, жадiбно ковтав воду, доки не напився досхочу. Смачна водиця. Це якщо колодязь у лiсi е, то й люди мають бути. Озирнувся й вкляк: – Твою дивiзiю… – неслухняними пальцями нащось почав застiбати сорочку, а в головi думкам тiсно. Хто така? Одяг чудний, ще й крук на плечi вмостився он i не ворухнеться. Вогнi горять. Свiчки, видно. Вiдьма, чи що? Але ж Шептулиха старою мусила бути. Тьомич же розповiдав, що баба. Пiдходити ближче чи нi? Мара лiсова, прости Господи. Хоч би слово сказала, а то, мо?, – як iх? – галюцинацii почались. Твою дивiзiю… Пропадати, так з музикою – i бовкнув перше, що спало на думку: – Менi б до Марii Семенiвни. Шептулиха. Знаеш таку? Кажуть, хата ii десь тут… Дiвчина всмiхнулась. Микола знав, що всмiхаеться, хоча роздивитись, як слiд, не мiг. Аж мороз поза шкiрою. – Рано тобi туди. Воно ще й дурне якесь: – Куди? – До баби Марусi рано. Хоча… ти був бiля неi, тiльки бiда – не сподобалися гостини. Чоловiк геть нiчого не зрозумiв. – Не бачив я нiкого. – Чому? Таки дурна. Нiсенiтницю городить i регоче. – Не зустрiв я нiкого, жодноi душi живоi. – Живоi – так. Мертвi зачекались. Петрович сiпонувся. Нечисте. Точно. А може, з секти якоi? Чи вiн зовсiм тю-тю. Ех. І нащо було золотий ланцюг з хрестиком на шию чiпляти? Либонь, цяцька й годi. Ще аби срiбний, з монастиря, а то пропаде, як хлопчак. Згубить його чортиця. – Ти… хто? Дiвчина смiялась. Уже не криючись. У Петровича вiд того смiху спиною холодок пiшов, у ротi пересохло, жижки трусяться. Стоiть. З мiсця анi руш. Але химерниця сама пiдiйшла. Боса. Коса зiллям пахне, аж памороки забивае. Дивиться. Крук на плечi вовтузиться. – Убивця. Петрович i не знав, що в нього серце так гупати може. В груди мов бубон засунули: «Бум-бум, бум-бум!» – Хто? – Ти i я. Дурдом на виiздi, iй-богу. Чого це вiн, питаеться, вислуховуе маячню всяку, га? Хiба своiх мало? Он, i без цiеi малоi божевiльних – половина мiста. – Вони вже своiх поховали, ти на черзi. Еге, хрiновi твоi дiла, деточко. Точно схибнута. – Хто поховав? Кого? – Сам знаеш. Друзяки твоi. У землю найближчих поклали. Правда? Петровича що струмом пройняло, здалося – мить, i сповзе прямiсiнько пiд ноги дияволицi. У найближчих друзiв справдi свiжi могили стоять рядочком, i в нього двi е. На черзi ще одна може бути… – Це… ти листа надiслала? – Я б цього не робила, якби не покiйниця. Не змогла вiдмовити. – Хто покiйниця? – Нiби розумний, а що дитина. Марiя Семенiвна Шептулиха. Дружина лiсника. – Якого лiсника? – А того, чия могила в лiсi, бо лiс – дiм для душi… Микола ледь не сплюнув спересердя, але стримався про всяк випадок… – Плутаеш, дiвко, щось… Марiя Семенiвна Шептулиха з Тьомичем… помiчником моiм три днi тому розмовляла. Дивачка знизала плечима, аж крук заворушився, навiть крила розправив, щоб втримати рiвновагу. Дiвча лагiдно заговорило до птаха: – Ш-ш-ш… Втомився? Вiдпочити хочеш? Хороший… – Ти чуеш? Тьомич зустрiчався з нею тут. Вона упросила, щоб мене привiв. Дiвчина зiтхнула: – Чиста душа… Уберегти мене хоче. Ходiмо. – Куди? – До хати. – Нащо? – Грiхи рахувати… – Твою дивiзiю! Дiстала. Ти, мала, або хильнула, або курнула. Проспись пiди. Дiвчина, притримуючи птаха на плечi, слухняненько рушила до хати, вже на порозi спинилась i прошепотiла вкрадливо: – Дочцi твоiй гiрше. Їй там не допоможуть. Марно стараються. Петрович клiпав, мов дитя. Що це? Як це? Звiдки? – Твою… Лiсова самiтниця гiрко зiтхнула: – Плату завжди беруть чистими… Нестямився, як бiля неi опинився, вчепився за плечi й трусить. Здоровезний мужик, i вдавити може, а зупинитися несила: – Що тобi вiд моеi дочки треба? Кажи! – Кру-кру! Кру-кру! Кру-кру! Птах зiрвався й кричав у нiчному небi, немов кликав на допомогу. Дарма. Дiвча дивилось прямiсiнько в очi – без тiнi страху, хоч би м’яз який сiпнувся, зате його ноги опору втрачають, от-от упаде. – Сам винен. В усьому винен сам. Вiд людей сховаеш, а правда все одно знайде… І забере найдорожче. Чоловiку забракло кисню. Серце. Голку встромило – аж iскри креше. Дихати… важко. Дiвка бачить, а не спиняеться, навпаки – шепоче бiля самого вуха, i задуха сильнiшае. – Знаеш, у чому рятунок? Та де тобi знати… Скажу i не зрозумiеш… Вина мае стати провиною. – Вiдьма… – прохрипiв. – Якщо тобi до вподоби, то хай… – Бiсове порiддя… – Годi. І без того накликав. Спати треба. До свiтанку три години лишилося, – сказала й пiшла до хати, лише босi п’яти й окрайцi червоних макiв на сорочцi майнули. А вiн лишився. І що дивно, вiдпускати почало. Потроху, правда. Пiдвестися бракувало сил, тому сiв, обпершись спиною об ганок, очi – в нiкуди, руками груди масажуе. Просвiтлiло, кажись. – Твою дивiзiю… * * * Микола Петрович Перебийнiс, мер мiста Городового, прокинувся вiд лоскоту. Дрiбна комашка повзала по долонi туди-сюди, а десь поруч жебонiла у вiдрi вода. Шия затерпла, спину ломило. Чоловiк повiльно розплющив очi, й ранкове промiння одразу ж пронизало зiницi. Зiщулився, потягнув руку й повернув голову на звук. Бiля стовбура височезноi сосни стояло дiвча. Смугастий светр, рванi джинси й червонi кросiвки якогось дитячого розмiру, а ще грива волосся, зiбраного докупи яскравою бабкою зi стразiв. Дiвчина набирала у складенi долоньки воду й вмивалась. Шкода, що вiн не мiг бачити обличчя, адже незнайомка стояла спиною. Микола Петрович спробував пiдвестися, по тiлу забiгали зграi мурах. Судома. Та воно й не дивно. Виявляеться, впливовий чиновник заснув прямiсiнько на порозi вiдьмацькоi хатини. Зморщився. Вилаявся подумки. Чи наснилось, чи справдi було? Та й спробуй пригадати все, коли голова трiщить, наче по черепку хто трiснув. – Прокинулись? Микола Петрович здригнувся. Незнайомка обернулась i дивилася темними очиськами, аж незатишно стало. На ii засмаглому обличчi завмерли крапельки води, а он кiлька зiбрались докупи i наважились сповзти нижче – красивим вигином шиi. Дiвчина легким рухом витерла вологу. Лляний рушник майнув вишивкою, i чоловiк мимоволi сiпнувся. Вишивка вчора була… на вiдьмi. А це дiвка та й годi. Он джинси дранi. Моднi. – Треба було до хати йти спати, бо спина болiтиме. —?.. – Мовчите, то й мовчiть. Мене Інгою звуть. Дiвчина почепила рушник на обрубану гiлку й запитала: – Снiдати будете? Часу мало. По вас iдуть уже. – Хто? – Вашi. – ?.. Хто ти така? – Нiхто. Гостя лiсу, – i пройшла повз, ранок хитнувши. Микола Петрович пiдвiвся, спробував обтрусити землю й сосновi голки. Он i за пазухою. Красень – пожмаканий, по вуха у землi, гудзики вiдiрванi, краватка на спинi телiпаеться. Вилаявся й пiшов до ручного умивальника, зиркнув у невеличке люстерко. – Твою дивiзiю… Пика, що у чорта. Зiтхнув, набрав повнi пригорщi води i плеснув у обличчя, провiв за шиею, трусонув головою. – Ану… зiбратись! Перебийнiс удар умiе тримати. Добре було б ще дiзнатися чий? Сплюнув прямiсiнько у траву, розполохав мурашок, i вони забiгали по своiх крихiтних стежинках. Оце ступиш – i зникне свiт мурашиний. Певно, щось схоже вiдбуваеться i зi свiтом людей. Хтось десь смикае за мотузки чужих доль з певним умислом. А його нитки взагалi вузлом зав’язали – хiба зубами роздереш. – Інга, – вимовив уголос, нiби смакуючи iм’я. Чомусь не зникае вiдчуття, що вiн бачив ii… Вже. Колись. Певно. А може, то нiч. Уночi – що? І не таке приверзеться. – Так йдете? – у вiкнi з’явилася. – Іду. Хатинка заскрипiла, мов сварлива старенька, однак впустила. Не побiгла по лiсу, кудкудакаючи, як ото в казках дiм баби Яги. Звичайна хатина. Маленька. Сiни травою пахнуть. Чи сiном? А кiмната одна. Стеля низька, ще трохи – i його макiтри торкнеться. Наче падае. Он i вiкна при самiй землi. Стiни бiленi. Пiч лiворуч вiд дверей. Дух теплий iде. Це мала пiч витопила? Чудасiя. Крок ступив уперед, стара пiдлога заскрипiла. Голову пiдняв, а звiдусiль – рушники, рушники, рушники. Бiля протилежноi стiни, в кутку, стiл стоiть. Ого! Зi справжнього дерева витесаний. Умiло. Добротний стiл, хоч i старий, видно. А госпо диня ловка. Скатертиною застелила. Бiлою. На скатертинi – глиняна чашка, поряд хлiба окраець, яйце, цибулина зелена. Снiданок, значить. А де ж сама подiлась? Вiдчув рух, озирнувся. За грубкою, яка вмостилась посеред кiмнати i умовно вiддiляла спальну зону, стояло залiзне лiжко. Ти диви! Вiн такого i в музеях не бачив. З кованими бильцями, i не просто кованими, а квiтки якiсь, листя, ягiдки. Панське, iй-богу. Величезне. Скiльки ж воно мiсця займае? Ще й периною вкрите. З пуху. Подушки – взагалi що хмарини. Дiвчина до його персони навiть не озирнулася, стояла спиною i вмiло давала тому багатству лад, заправляючи постiль. Але Петрович i про неi забув, i про лiжко, i про долю свою нещасну, бо на стiни глянув i рота роззявив: – Твою дивiзiю… Розмальованi вiд пiдлоги до стелi вони вражали найвибагливiшу уяву. Петрович цим якраз не дуже вирiзнявся, тому, як донька казала, в осад випав, щелепи пiдбирати треба. Чого тiльки на стiнах не було! Квiти, птахи, метелики, силуети людей, моря окраець, мушлi, дерева, хата пiд стрiхою, а он… Ейфелева вежа. Точно. Ота, що в Парижi. Один в один. Здурiти! Юна господиня розпушила останню подушку, вмостила бiля стiни, озирнулась й рукою в бiк столу махнула: – Снiданок. – Чудасiя… – вимовив, а у самого думки тарганами в головi рояться. – Інго, чуеш, вночi… то ти була, еге? – Нi. Близнючка, яка душею зветься. Я. Та ви iжте. Не бiйтесь, труiти не стану. Спантеличений, сiв й одразу ж вiдчув, як запахло свiжим хлiбом, а рум’яна скоринка взагалi пiдморгувала-припрошувала, мовляв, скуштуй, спробуй. А що як i справдi спробувати? Не iв же другу добу, бо не до того було. Шлунок заскавчав. Ай, була не була. Що втрачати? Вiдкусив i зразу ж очi заплющив… вiд задоволення. Ба! Домашнiй хлiбець. Яйце з сiллю, сiк цибулi, пару ковткiв молока. Це тобi не з магазину. Молоко молоком пахне. Випив, обтер бiлi вуса долонею й здивувався, мовляв, де тут корова схована? За якою сосною? Дiвчина сiла поруч на старенький стiлець, вiдкинула пасмо волосся з обличчя, глянула: – Не бiйтесь. Крука не дою, а молочко з Джерельного. Смачне, цiлюще. Куштуйте смiливо. Та i свiженьке ось-ось пiдвезуть. – Кру-кру! – О, вже iдуть. – Хто? – Рятiвники. Вас рятувати iдуть… вiд химерницi. Петрович утомився дивуватись. Хто вона? Як це вiдбуваеться? Незрозумiлi слова, дивнi вчинки, одяг, будинок, крук ручний… Якщо чесно, то в нього взагалi вiдчуття, що все це – не насправдi… Однак навiть тут, у цьому чудернацькому мареннi, йому обов’язково треба дiзнатись про те, що мучить. І вiн спитав, ухопивши за руку, немов самiтниця лiсова втекти збиралась: – Ти скажи… звiдки про Руслану дiзналася? З газет? Господарка всмiхнулась, правда гiрко. – Хороша у вас дiвчинка. Справдi… хороша. Легенi у неi горять, випiкае зсередини, повiтря бракуе. Зблiд. Як? Звiдки? Дiвчина далi вела: – Не допоможуть iй у клiнiках. – Чому? – Бо хвороба така. Вiдплатою зветься. – Що? Дивилась – душу нанизувала на вiстря бiди. Та бачив вiн колись цi очi. Бачив. І погляд судомний. Тiльки де? Коли? – Чужий грiх ii наздогнав. – Чий? – Батькiв. Долiвка хитнулась пiд ногами. Твою дивiзiю… – Мiй? Кивнула i посмiхнулась. Інакше. Вiд усмiшки цiеi лячно стало. Холод у ногах, а вогонь у грудях. – Який? – Багато iх у тебе… Позичати можна. Сам зрозумiеш. Скоро. – Кру-кру! Визирнула у вiкно. – Збирайтесь. Час. Чоловiк i собi подивився. Встиг помiтити недопалок свiчки на облущеному пiдвiконнi, а потiм нiчогiсiнько збагнути не мiг. З-за сосен спершу з’явився чорний кiнь, за ним – вiз, а на возi баби у хустках, що квiтки барвистi. Мiж квiток, по вуха в сiнi, колихався його персональний водiй Васильович i хвацько пiдкручував вуса, пускаючи бiсики то однiй молодицi, то другiй. Жiноцтво цвiло й пахло, ледь пiсень не спiвало… весiльних. – Нiнко, гальмуй. Пишногруда Нiнка вчепилась у вiжки: – Тпру-у-у, Шурхiт. Приiхали. Васильович усмiхався i, певно, вже й думати забув, куди iхав, за ким, нащо. Його iдилiю порушила друга квiточка Галька: – Ось де Шептулиха жила, бачте? А теперечки дiвка тут господарюе. Тiльки… глядiть, дивна вона, чудна. Васильович сопiв, роздивляючись хатину, що гриба-поганку. – А тут жити можна? Нiнка шкiрила рiвнi рядочки зубiв: – Отож. Нi свiтла, нi газу. Дев’ятнадцяте столiття. – А… звуть як химерницю вашу? – Яка ж вона наша? Дика дiвка. Інгою кличуть. А прiзвища, iй-богу, не знаю. Галько, а ти? – Еге. Та вона ж приблуда. Не з наших. Звiдки? Це хiба у сiльського голови спитати. Томка, здаеться, персональними даними цiкавилась. – Кру-кру!!! Жiнки, мов за командою, позадирали голови, а Васильович сплюнув у свiжу калюжу: – Знову вiн. Крук цей. – Еге. Аж мороз шкiрою. – Свят! Свят! Свят! Захисти i помилуй вiд нечистi. – Здоровенькi були, тiтко Галю. І вам, Нiно, не хворiти. Жiнки з переляку ледве з воза не зiскочили. – І тобi день добрий. – Інго, тее… Ми у справi. До тебе цiеi ночi подорожнiй не прибився часом? Важний мужчина. Аж iз Городового. Дiвчина всмiхалась: – Еге. Але на возi он гарнiший качаеться. Нащо вам мiй? Галька сопла пiд носа: – Отож… Попереджали ми, що чудна дiвка. Ось вам i маеш… Інга пiдiйшла ближче, торкнулась густоi гриви коня, i той вдоволено захрипiв у крихiтну долоньку. Васильович тим часом намагався з воза зiскочити, а дiвча зиркнуло на нього з-пiд чорних брiв й прошепотiло-виспiвало: – Тобi кермо треба кинути. Стережись залiза. Заблимав i голову в плечi увiбрав з несподiванки. – А онуку перекажи, щоб з травичкою зав’язував. Бо нiхто не порятуе. Нi грошi, нi зв’язки твоi. Згине хлопець. Васильович ще глибше у вiз пiрнув, за сiном й не видко бiдолахи. Якби не баби, то хтозна, щоб та вiдьма йому заподiяла, та жiноцтво встряло вчасно: – Інго, ти кажи, де гостя подiла. – Еге. Дiвчина стенула плечима, i бабка у волоссi сонячнi зайчики пустила ледь не на все подвiр’я. Чи ж бо галявину? Бо яке в лiсi подвiр’я? Загорожi й тiеi нема. – Снiдае гiсть ваш. Заходьте. Захитали головами: – Сама клич. – Еге. Чого ми по чужих хатах вештатися будемо? Інга в долонi сплеснула, а з верховiття каменем упав птах, залопотiв, вiтер здiйняв i на плече всiвся. – Кру-кру… – Та ну тебе, дiвко, з твоiми фокусами. Васильович вiд побаченого плямами вкрився й давай телефон шукати в кишенi, якби ще руки не тремтiли. – Ти тее… Як тебе?.. Інго, не жартуй. Микола Петрович справ мае – по горло. Знаеш, якi люди на нього чекають? І не снилось тобi навiть. – А менi сни сняться, не люди. – Тьху! Миколо Петровичу! Де ви? Миколо Петровичу! З хати справдi вийшов шеф. От тiльки нiби не такий, як був. Ото бiда! – Чого репетуеш? Та нi. Такий, як завжди. Хух. Чолов’яга бiг-котився вiд воза до шефа, телефон мобiльний протягуючи, мов бiлий прапор у бою. – Тьомич просив, щоб негайно передзвонили. Негайно. – Що ж ти мовчиш. Давай. Алло… – Петровичу, де ти подiвся? – Що у тебе? – З клiнiки дзвонили. Ще вчора. Помiтно зблiд, спитав, хоч вiдповiдi, гiрш убивцi, боявся: – Що? – Русi гiрше. Треба вирушати, я квитки забронював. За три години вилiт. Чоловiк стискав телефон i не клiпаючи дивився на химерницю. – Васильовичу, де машина? – Так… тее. В Джерельному. А сюди на нiй – нiяк. Дороги розмило. Жiнки стривожились: – Так довеземо. Сiдайте. – Шурхiт у нас – ого-го! Миттю домчить. Поважний керманич падав у сiно, як у провалля, а в головi гуло одне-едине iм’я «Руся!» * * * В Ізраiлi стояла спека. Тель-Авiв нагадував чашу, переповнену гарячим повiтрям. Напевно, Руслана не могла бачити мiста. Вона, iмовiрнiше, вiдчувала його незриму присутнiсть. Те, як воно рухаеться, наповнюеться юрбою людей i колонами машин, як вiтер дрiмае у пальмах i тихцем, аби нiхто не помiтив, ховаеться у порожнiх мушлях на узбережжi, а море… Їй найбiльше кортiло побачити море. Середземне. Воно iй навiть сниться. Щоночi. І так дивно, сон завжди однаковий. Руся стоiть бiля нiчноi води. На нiй – довгий сарафан, аж до п’ят, i п’яти босi. Руся це точно знае, адже завжди прокидаеться… у тому мiсцi, коли ii ноги лиже суцiльна темрява, а в обличчя дихае щось велетенське й солоне. Може, це воно i е… Середземне море? Правда, зранку вiдчуття, наче бачилась iз невидимим ворогом, а у Русланчиному випадку – це хвороба легень. Гамартома. Треба ж, звучить все одно що нiчне жахiття. Хоча перекладаеться просто й лаконiчно – дефект. Отака вона, Руслана, дефективна. З самого народження. Правда, дiзналася про вроджену аномалiю аж у сiмнадцять. Бувае, i пiзнiше дiзнаються. Принаймнi так лiкар казав. Руся, примiром, флюорографii нiколи не робила – не доводилось, хоча з бронхiтiв не вилазила. «Переросте» казали, а батьки щороку на море возили… Чорне. Задишка? Турбувала час вiд часу. Проте з Русьчиним гемоглобiном непритомнiти можна тричi на день, що вже про задишку говорити. Минеться. Ну, болiло iнодi в грудях злiва. А в кого не болить? «Втюрилась, еге? Зiзнавайся, в кого?» Руся вiдмахувалась i вiд уявного сердечного болю, i вiд настирливоi однокласницi Светки, для якоi звичайна чихачка – вияв неземноi пристрастi, як мiнiмум. А потiм… Потiм сталося те, що сталося. Був урок фiзкультури. Ранок, сонце. Їх уперше вивели на стадiон – складати залiковi нормативи з бiгу. Руся пам?ятае, що кущi бузку поблизу стадiону вже мали повнi пазухи бруньок, а залишки снiгу де-не-де повiльно стiкали водою. Весна. Хтось iз хлопцiв пiджартовував над дiвчачим гуртом, що тi схожi на зграйку папуг, яких необачно випустили з клiтки. Особливо дiсталось Светцi – вона вмiла вирiзнитись бомбезним макiяжем. – Хлопцi, зараз папужка злетить. Дивiться! Цiв-цiв-цiв… Але Светка не побiгла, вiдмазалась критичними днями, як завжди. Русьцi теж не хотiлося, i недарма. Забiг планувався на довгу дистанцiю, у три кола, а вона нiколи таких не любила – «здихляччя» далеко не забiжить. Власне, далеко i не довелось, бо вже на другому колi раптовий кашель склав навпiл i Руська почала харкати кров?ю. Вона корчилась на бiговiй дорiжцi, наче пришпилена недолуга гусiнь, анi вдихнути, нi слова вимовити, довкруж юрмились переляканi однокласники, навiть Светка Попова прибiгла, забувши про своi критичнi днi: – Русь… ти чого? Русько… У Івана Петровича, вчителя «глибоко» пенсiйного вiку, зрадницьки тремтiв голос i… пальцi – з першого разу не вдалося… викликати швидку. Господи, де воно все подiлося? Уроки, домашка, приколи однокласникiв. Зжерла хронiчна болячка i не вдавилася. Спершу необхiдно визначити ступiнь загрози. Про це торочили геть усi спецiалiсти, наче зомбованi. Виявляеться, з деякими доброякiсними пухлинами живуть усе життя. Правда-правда. Що ж. Визначали… i тут, i там, i сям – чотири лiкарнi змiнили, включно зi столичними. Руська тiльки й встигала дiставати й ховати зубну щiтку та гребiнець, а домашнi капцi «жили» в рюкзаку поруч iз косметичкою й пiдзарядкою для мобiльника зо два тижнi точно. Здавалося, дрiбницi, з ким не бувае. Наковтаеться пiгулочок, отримае в одне мiсце те, що треба отримати, походить у фiзкабiнет – та й по всьому, життя тривае, весна квiтуе. А потiм… одного ранку Руслана ii побачила – круглу таку плямку з гладенькими, майже iдеальними краями, нiби циркулем хтось накреслив – i все, тiеi ж секунди вiдчула – серйозно. Лiкарям було куди складнiше визначитись: – Оперувати. – Не варто. – Додаткове обстеження покаже. Консилiум призначити на п’ятницю. Якби ж то. П’ятниця змiнювалась понедiлком, той перетiкав у вiвторок, згодом була середа i четвер, i знову п’ятниця. За неповних два тижнi кiлькiсть оглядiв перевищила цифру, котру Руслана Перебийнiс ретельно накопичувала протягом сiмнадцяти рокiв життя, й зрештою хвора почала заплющували очi щоразу, як поверталася ручка дверей ii палати. А потiм батьковi порадили обрати котрусь iз провiдних iзраiльськiй клiнiк. Найоперативнiша вiдповiдь прийшла iз сонячного Тель-Авiва. Ось такий тобi «гарячий» тур. – Круто… – констатувала Лiза, п’ятнадцятирiчна сусiдка по киiвськiй палатi, й тихо додала: – хоч море побачиш. Бачила. У день прильоту. Окрайчик чогось блакитного. А що то було? Море? Небо? Хiба з вiкна машини розгледиш? Ще й коли тебе вивертае через кожнi десять хвилин. Хочеш не хочеш, а всi твоi закордоннi враження – це запилена трава на узбiччi й iдеально рiвне полотно дороги, а ще голос мужоподiбноi жiнки з мишачим хвостиком замiсть зачiски, котра з якогось дива (певно, у долi свое почуття гумору) мала бути Русиним консультантом й доглядальницею в однiй особi. Треба вiддати Алекс належне: своi обов’язки жiнка почала виконувати вже з перших хвилин знайомства й пiсля чергового спазму повiдомляла: – Всьо окей. Всьо будет окей. Ну-ну. Кому-кому, а Русi найбiльше хотiлось у це вiрити. Особливо, коли ii засовували в чудернацькi апарати, мучили аналiзами, оглядали по кiлька разiв на добу, радилися над нею, дообстежували, а затим, нарештi, винесли вердикт: ОПЕРАЦІЯ. Пухлина велика. Вона росте, а це зумов люе ризик (хай i не надто великий), що чудернацька назва гамартома може трансформуватися в щось значно небезпечнiше. Щоправда, iнших назв батько слухати не став. – Готуйтесь, – зауважив сивий професор i для певностi ще раз помахав перед ним знiмком. – Раз треба, значить, будемо… готуватись. А як його готуватися? Вiд страху – нутрощi зводить, дихати боляче. Час тягнеться, пропахлий запахами чужоi краiни i батькових цигарок. У переддень операцii Руську узагалi «перемкнуло». Увага сфокусувалася на геть непотрiбних деталях. У коридорi, наприклад, хвора нарахувала бiльше двох десяткiв ламп (нащо, питаеться, там стiльки свiтла?). На м’якому крiслi у своiй палатi виявила кри хiтну плямку червоного кольору. Бiльше того, добрi п’ятнадцять хвилин розмiрковувала над тим, хто ii поставив, коли i чим саме. А потiм узагалi – кiно. Документальне. Принц Вiльям i Кетрiн Мiддлтон обмiнялись обручками пiд збiльшувальною лупою свiту. Сьогоднi Руслана вже добряче сумнiваеться, чи були iншi альтернативи у програмi телепередач? Бо хай би вона, а то Алекс, сорокарiчна жiнка зi сталевою витримкою «все окей», ревла, не криючись. Руся на власнi очi бачила, як доглядальниця розчулено втирала сльози широкою долонею, нiби щойно сама виголосила обiтницю любити, поважати i померти в один день зi своiм коханим. Тьху ти! Принцом. І це за умови, що пiдданою Великоi Британii нiколи не була й навряд чи колись стане. Однак найсмiшнiше, що Руслана вiдволiклась. Правда. І майже не запам’ятала, як ii забирали в операцiйну, перевдягали, вводили наркоз. Перед очима була лише вона – iдеальна весiльна сукня. Де вона, цiкаво, зараз – мiсяць по тому? Руся, примiром, як була, так i лишилась – у лiжку. Хоча за усiма прогнозами, навiть не надто обнадiйливими, вже давно мала вiдчути покращення. Пухлину ж видалили. Успiшно видалили. Як i очiкувалось, та виявилась доброякiсною, тобто ризики зменшились, натомiсть Русi стало гiрше. – Нонсенс. Ще б пальцем посварили унiкальну пацiентку, в органiзмi якоi антибiотики з чудернацькими назвами змiнюються, як гостi – однi, потiм – iншi. Час вiд часу Руся проводить пальцями пiд лiвою груддю, обережно, щоб пересвiдчитись. Та нi, е вiн. Рубець. Невеликий. Русi чомусь здавалось, що рана буде страшною, помiтною, так, що й купальника не вдягнеш, але нi, рубець поволi гоiться. А десь якась iнша дiвчина вдягае купальник i йде на узбережжя Середземного моря засмагати й плавати, так, щоб аж мурахи поза шкiрою. – Руслана, время прiнiмать лекарства. Ну от, будь ласка. Нова доза. Алекс допомагае iй пiдвестися, трансформуе лiжко у напiвсидяче, для зручностi пiдкладае пiд голову подушку, розправляе простирадло. Хвора робить кiлька ковткiв i кивае – веселка всерединi. Це така гра… у слова. Щоб не збожеволiти вiд нудьги, Руслана вигадала гру в слова. Це коли порiвнюеш речi або явища i знаходиш подiбнiсть. От i зараз яскравi оболонки пiгулок нагадують iй кольори райдуги. Важливо – не закашляти, щоб лiки не вирвались назовнi, iнакше геть усi препарати вводитимуть внутрiшньовенно, а лежати овочем кiлька годин поспiль – не надто цiкаве заняття. Руслана ще кiлька хвилин почувалась що на гойдалцi, вгору-вниз, але зрештою все минулося. І добре. – Руслана, время обедать. На цих словах, як завжди, вiдчинилися дверi й симпатична жiнка завезла тацю з обiдом. Жiнка широко всмiхаеться. Вони тут геть усi посмiхаються – без перерв та вихiдних. – Добрий день, Руслана. Как себя чувствуешь? Дiвчина кволо махае пальцями: – Окей. – Рада. Прiятного аппетiта. Руслана кивае. Алекс готуеться до обов’язкового ритуалу вживання iжi, хоча пiдопiчна, якби могла, давно накивала п’ятами. Руся не вiдчувае голоду. Їжа втратила будь-якi ознаки iжi. Це все одно, що ртуттю годують або змушують жувати гуму. Однак що робити? Органiзму потрiбнi сили для одужання. Їй це втовкмачують у голову зранку до вечора, тому хочеш чи нi, а доводиться слухняно вiдкривати рота, а за умови лiпшого самопочуття – навiть орудувати ложкою самостiйно. – Вкусно? Кивок у вiдповiдь. Їй треба вiдпочити. Лягати не хочеться, тому Руся вмовляе лишити ii у напiвсидячому положеннi. Алекс згоджуеться, чекае хвилин двадцять, вмикае телевiзор i обирае музичний канал. Руся знае навiщо. Зараз ця доросла жiнка обережно дiстане мобiльний з кишенi, знайде контакт iз зображенням серця i заллеться рум’янцем, мов тринадцятилiтне дiвча. Принаймнi у сiмнадцять такого не роблять. Нiхто з Русиних однолiткiв так не робить. Ото допитуватися, хто кого любить бiльше, скiльки разiв ти мене згадав чи згадала (за хвилину), чи я тобi снилась, а де ти був, коли я, а як ми… – Я люблю тебя больше жизнi. Руся усмiхаеться. Чуднi. Знiчев’я починае розправляти неiснуючi складки на простирадлi й злякано завмирае. Руки. Вони якогось дивного синюшного вiдтiнку. Вона шоковано складае iх докупи i тре. Такого ще не було. – Сладкiй мой… Хвора вiдчувае, як у ротi з’являеться дивний присмак… Нi. Нi. Лише не це. Спазм. Вiн ледь-ледь торкаеться ну тро щiв. Його ще можна зупинити: завмерти й не дихати. – Ето сiльнее меня… Руся витримуе двi хвилини, а потiм жадiбно ковтае повiтря. Прокляття. Перший удар зароджуеться на рiвнi сонячного сплетiння: – Алекс… – Нiкогда не говорi мне, что любовь может iсчерпаться… – А… Друга хвиля тiпае дужче. Руся щосили хапаеться за бильце лiжка й хрипить. Тiльки не зараз… Батько мае прилетiти завтра… Лише завтра. – Любовь вечна. Третя вiхола упiймала й закрутила нею, мов безпомiчною пiр’iнкою. Хвору пiдкидае, смикае, скручуе, а кашель громовицею б’е у стiни та стелю. – Боже мой! Руслана!!! Алекс опиняеться поруч, тисне на кнопку екстреного виклику й намагаеться убезпечити Русю вiд травмування, але все дарма. Дiвчина вивертаеться й хапае доглядальницю за руки з такою силою, що починають хрустiти кiсточки пальцiв. – Сейчас… Руся, сейчас. До палати вбiгають люди. Вони щось вводять, оглядають й говорять швидко-швидко, iх годi зрозумiти. Руся бачить лише окремi частини iхнiх тiл: то очi над нею, то руки, то напис на бейджику. Їй робиться страшно… – Бать… Алекс схиляеться нижче, вслухаеться, а зрозумiвши, шепоче свое фiрмове: – Окей. Он прiедет скоро. Потерпi. Ну. Хорошая, потерпi. Але терпiти бракуе сил. Руся вiдчувае, як хитаються стiни, а стеля почина танцювати. Музика… – Виключiте телевiзор! Нi! Вона мотае головою. Нi, нi, нi! Не вимикайте! Залиште… Хай спiвае… Це ж Грегорi Ламаршаль… Через пiвгодини змучена Алекс стояла в коридорi й пошепки повiдомляла комусь по той бiк мобiльного зв’язку: – Всьо очень плохо. Очень. Вiд хвилювання жiнка навiть почала говорити ламаною украiнською: – З вамi… не можна. К вам не додзвониться. Помошник дав етот номер. Де ви? Руся… она помiрает. Замiсть слiв було чути дзижчання, нiби хтось впивався зубами в метал. – Не чую… Я нiчого не чую!!! – Прилiтайте! Бiстро! Очень бiстро. – Що з Русею?! Я буду. Чуете? Дуже скоро буду. Передайте iй, що тато прилетить. Жiнка активно кивала, нiби вiн мiг те бачити, i знову й знову повторювала оте свое «бiстро», не розумiючи, що той, кого це стосувалося, зараз у прямому сенсi випилюеться з автомобiля. На широкiй смузi, де навiть натяк на аварiйнiсть був вiдсутнiй, автомобiль Миколи Петровича розбився, як кажуть, ущент. Хлопцi з МЧС старались як могли, проте дороге залiзо уперто вiдмовлялося випускати власника i водiя з пастки. – З вами точно все добре? Миколо Петровичу, руки-ноги як? Вiн матюкався. Крив такою лайкою, що пацани розумiли – абзац, якщо негайно не випиляють начальство з авто, то вiн зробить з ними те, що швидкiсть та вiдбiйник заподiяли «лексусу». – Якого дiдька, Васильовичу! Мать твою перемать! Куди ти дивився? Але бiдоласi було не до того. З пораненоi ноги невпинно стiкала кров прямiсiнько у черевик. Пляма розповзалась, ширилась, лисина вкривалась холодним потом, а ii переляканий власник безупинно хрестився. – Та вклякни! Як ти змiг отут так вляпатись, Васильовичу? Про що треба було думати? – Максим… Онук у лiкарню потрапив. Я нiч не спав, серце не на мiсцi. – Твою дивiзiю! – А це вона… Це все вона… – Хто? У чолов’яги аж зiницi звузились вiд концентрацii страху на кiлограм живоi ваги: – Вiдьма ваша лiсова. Вона мене попереджала. Еге. І щоб кермо кидав, залiза остерiгався. І що Максим… Передоз. І де вiн гидоту оту знайшов на свою голову? Чи вiдкачають хлопця теперечки… – Ти про себе переживай. Он кровi скiльки. Васильович сiпнувся й побiлiв: – Помру? Еге? – Тьху на тебе! Хлопцi, рiжте хутчiш! Чого вовтузитесь, вашу дивiзiю! Закривавлений водiй почав закочувати очi. Микола Пет рович трусив його за плече, аж зуби цокотiли. – Та ви тихше. Рана ж… Не можна. – А закоцюбти можна? Хлопцi, давайте! Швидше, братчики, я маю встигнути. Маю… * * * Одноногий Льошка смачно ковтав самогонку прямiсiнько бiля кролячоi клiтки, хвацько обпершись на дерев’янi дошки. Коли допив до денця, занюхав рукавом, покрутив, мовляв, а чи не лишилось краплi якоi, зiтхнув й хутенько всунув у клiтку, до верху набиту травою. Хутенько, бо хтось пiдозрiло дихав у спину. – Льошко… – Га? Що? Тьху ти! Думав, що вже допився. Треба ж. Сусiдка через город, баба Мотя, як з-пiд землi вилiзла й стояла теперечки у хустцi квiтчастiй (мо’, на побачення зiбралась?) й хитро мружила вицвiлi очi: – Що? Кролiв годуеш, еге? – А що не бачиш? Живнiсть голодна, то й годую. Баба, маленька, кругленька, на печеричку схожа, кивала: – Еге… еге. Господар золотий, iй-богу. Пощастило Оксанцi-сиротинi з хазяiном, ой пощастило, – i так вона те «пощастило» вимовляла беззубим ротом, що Олексiю аж гидко стало. Чого це вiн справдi наклюкався з самiсiнького ранку? Вечора дочекався б, може, що помiг. Он… Кролiв погодував би. – Ти кажи, чого прийшла? Менi хазяйство годувати треба, – на тих словах вiдчинив дверцята клiтки, i треба ж було, аби пуста пляшка, мов на смiх, вцiлiлу ногу й прибила. – Дiдько! І чого, ти, Мотько, приперлась? Старенька кивала. – Ну-ну, Льошко, що ж ти з собою, голубчику, дiеш? Чоловiк спересердя стрибав на забитiй нозi, мов танцюрист, хапав жмути трави й кидав у клiтки, аж кролi вуха притискали. – Ходять тут, ходять. Просторiкують. Треба менi! Ось. А що? У зашморг лiзти? – озирнувся до сусiдки. – Заженете в зашморг голосiннями своiми! Стара як стояла, так i перехрестилась. – Господь з тобою, синку. Не кажи такого й не думай навiть. Я до Оксанки у справi. Он молочка надоiла свiженького. – Наче свого не маемо… – буркнув. Стара задкувала обережненько, кошика з банкою прихопивши: – Та я ж тее… Сиротi передати хочу… лiсовицi, що в Марусьчинiй хатi живе. Олексiй ще чорнiшим став, що хмара грозова: – Вiдьмi? Ото моiй Оксанi робити нема чого – молочко всякiй нечистi возити? – Та що ти, Льошо… Що ти. Яка з неi вiдьма? Не при собi дiвчина… Й поготiв. Так хвору душечку жалiти треба. Саменьке у тому лiсi, ще пропаде з голоду. – Іч, жалiсливi якi! Їсти захоче, сама в Джерельне заявиться. А там… Самi розбирайтеся. Бабцi того й треба було, крутнулась, всмiхнулась i до хати побiгла: – Оксано! Серденько, виходь… справа у мене… Оксана везла передачу й ковтала гiркi сльози. У кошику бовкала трилiтрова банка молока i лежав десяток яець, дбайливо загорнутих у клаптики газет, а над головою, наче струни вiчноi скрипки, звучали сосни. І чого це вона, питаеться, сльози глушить? Наче хто ii бачить. Жiнка схлипнула й витерла очi тильною стороною долонi. Хай i не бачать, все одно, чого ревти? Що втомилась? Ото знайшла причину. Їi таким не здивуеш, хiба навпаки: якщо не болить нiчого, то значить у комi. Раптово вiз пiдстрибнув на вибоiнi й миттево повернув до життя. Оксана хутко кинулась до банки, перевiряти, чи цiла. Сухо. І з яйцями все добре, нiде ж не потекло. Хух. – Шурхiт, тпру-у-у, не жени… Чорний красень стишив ходу, ворухнувши вухами на знак згоди з хазяйкою. Жiнка ще притримувала передачу про всяк випадок, але думками поверталась до того, що мучило. От чому, питаеться, з людьми не все так просто? Хоч кажи, хоч проси, хоч навколiшки падай, нерви вимотають, а все одно по-своему зроблять. Заiхати б свiт за очi, он, у лiс, оселитись мiж сосен i нiкогiсiнько до себе не пiдпускати й на гарматний пострiл. Може, тодi душа на мiсце вернеться? Бо Оксана замучилась. Ой замучилась. Хоч лягай колодою i не рухайся зовсiм. Зацiпенiння якесь, прости Господи. А нi, треба iй передати харчi, ще б знала – кому. Ну не дурна? Дурна. Оце вiдчергувала, ледве на ногах тримаеться (нiч важка видалась i хворий важкий), удома повний аврал, за що хапатись невiдомо, а вона, м’якотiла тютя, пiддалась на вмовляння сусiдки. Волочиться теперечки лiсом, душу витрясае. А все баба Мотя. Ох i стара лисиця! Чисто тобi дипломат… у спiдницi… Обличчя пiсне, а голосочок – бинтувати рани можна, нiжнесенький: – Уваж, Оксанко, сиротинку. Там же лiс i жодноi живоi душi поряд. А як захворiло? Чи голодне? Дiвча ж чудакувате. По своiй волi до людей зроду не прийде, а пропасти пропаде. І що тодi? Грiх на душi висiтиме. Моя сестриця Маруся прив’язалася до дитяти, прихистила. Сором перед покiйницею, як прогавлю бiду. Пожалiй, вiдвези гостинця, подивись, що та як. Сиротина ж сиротину не скривдить. Правда? І розтала Оксана й попливла, бо знае, що воно таке – сирiтство. Коли нiкому жодного дiла до тебе, лиш охкають й головами хитають, а допомогти – зась. Оксана, мабуть, оте сирiтство й досi вiдбувае. Тому i згодилась. Он, iде у глушину, ще й змарнуе пiвдня, а може, й бiльше, коли вдома… Господарство, город, грядки гудуть, на плитi м’ясо чекае, а треба ж борщу на вечерю наварити, бо чим чоловiка годуватиме? Чоловiк… При згадцi про Олексiя – як струмом струснуло. От де ii печаль захована, тому душа не на мiсцi. Оксана нiби вперед iде, а душа бiгцем додому вертаеться. До нього… окаянного. Жiнка скривилась, а тут ще ситцеву хустку гiлка зачепила й стягнула з голови. Провела рукою по нечесаному волоссi, ранню сивину голублячи. І що ж це вона нещасна така? Пiдняла змучене лице до неба й не втрималась: – Господи, ну що йому треба? Чого не вистачае? Змовчало. Нiчого не вiдповiло. Тiльки сосни гули свое «у-у-у-у» протяжно. Дак хiба не завиеш, коли горечко… Яке ж горечко. Хлипнула. Раз, вдруге. А потiм як заголосить над своею доленькою гiркою, i свiт перед очима затуманився. Напився. З самого ранку набрався Олексiй. Та що там зранку? По кiлька разiв на день пiдiгрiваеться чоловiк, а вона ж за ним, мов тiнь (вже забула, як воно – просто жити, не озираючись), а все дарма. Як не стараеться, очей не спускае, а чоловiк раз – i красивий. І хоч умовляй, хоч кричи, вбийся чи бiля нього в труну ляж – все одно. Мучиться. Себе зi свiту зводить. І ii заразом. Ех. Ще допоки синок Ігор бiля них жив… то хоч якось тримався. Випивав, звичайно, але не постiйно ж. Бо син. А тепер, як прорвало. Поiхав Ігор у Киiв – i все, скiнчилось ii раювання. Нiби ж i радiти треба, що вчиться синок, що мрiю свою вхопив за хвоста, а душа болить, ой болить, i за сина, i за чоловiка. За чоловiка – криком кричить. Оце воно щастя чорно-бiле. Невже у всiх людей таке? Тут радiеш, а тут мучишся? – Кру-кру!!! Жiнка пiдвела голову, сторожко примружила очi. Високо-високо, над сосновими кронами, кружляла цятка й каркала, немов сповiщала, що гостi в лiсi. Еге, тобто вона, Оксана, гостя. Шурхiт вуха нашорошив i пирхнув. – Ш-ш-ш, хороший мiй. Тихше. Не подобаеться тобi? І менi не подобаеться. Розкричався. І без каркання вдавитись хочеться. Оксана до коня говорить, а у самоi мурахи по спинi туди-сюди. Бр-р-р. Недарма. Ой недарма видиво таке на ii голову. І куди вона iде? Чого? А головне, до кого? От звiдки ця дiвчина взялася? Га? Вже скiльки рокiв минуло, як приблудилась, а досi нiхто про дiвку нiчого не знае. Правду людоньки кажуть, що дика. Он крука приручила. Оксана ще й не вiрила, вiдмахувалась, мовляв, вигадаете таке. А тепер бачить, що правда, бо летить птах попереду воза, рiвненько летить, мов веде. Господи, а довго ще? Бо страху набереться – нiч не спатиме. Давно ж вона у баби Марусi була, вже й призабула коли. Рокiв з сiм, мабуть. Все не до того, крутиться-вертиться. Хiба до гостин? А тепер спробуй розбери – туди чи не туди. Добре, що хоч Шурхiт упевнено йде. Дiвчата ж на ньому iздили, коли – як його там? – Носа… Тьху ти! Перебийноса забирали вiд химерницi. Ох i розмов було! Олексiй дак i матюкався, як про мера чув. І правильно. Носить iх нечистий до вiдьом. Краще б працювали. І тут раптом кiнь став, як укопаний. Жiнка ледве сторчака не вилетiла з воза. – Шурхоте, ти чого? Озирнулась i рота роззявила вiд здивування: треба ж, як заросло все, не одразу й пiзнала. Якби не галявинка поперед хатини, то й не помiтила б людського житла. А який будиночок був! Найкраще дерево. Мiць. Здавалось, вiки стоятиме, а нi, час поборов, ото проковтне лiс хату – не знатимуть, чи й була… Крук, як пiдтвердив, закричав востанне й зник у сосновiй гущавинi, що в стiну пiрнув. Та ну його, ще привидиться уночi харцизник крилатий, а Оксанi треба скорше додому вертатися. – Агов! Є хто живий? Тиша. Нема нiкого, чи що? Прочинила дверi, увiйшла до сiней, а у самоi вiдчуття, що от-от хустина баби Марусi замиготить. – Агов… Не вiдповiдають. Може, справдi щось iз дiвкою сталося? Рвучко вiдчинила дверi й вже на порозi вiдчула, як запахло тiстом. Юна господиня стояла спиною i мiсила тiсто у дерев’янiй дiжi. Оксана аж отетерiла вiд несподiванки. Бач, хазяйка. – Доброго здоров’ячка. Що це ти, дитино, затiяла? Дiвча озирнулось, пiдв’язане хусткою бiлою, здмухнуло борошно з чола, й невагома хмаринка закружляла довкола засмаглого личка. Красуня. Очиська – що нiч. – Хлiб. Оксана розгубилась остаточно. Вона паску раз на рiк пече, а оце мале хлiб замiшуе: – Так його ж у магазин щодня завозять. Хочеш, я тобi через день чи два привозитиму? – каже, а подумки сама себе лае. Коли iй той хлiб возити? Хiба Олексiю доручить. А що? При дiлi буде, а заразом траву для кролiв коситиме. Дiвчина усмiхнулася: – Спасибi, тiточко, але гостей домашнiм хлiбом частуватиму. Жiнка розгублено озирнулась кiмнатою – пустка пусткою. Певно, хворе дитятко. Кого годувати зiбралося? І на Оксану не зважае – мiсить, опускае крихiтнi кулачки, виймае, гойдае з боку в бiк, що дитину сповивае, i нашiптуе щось свое. Свiчки скрiзь. Це ж тутечки й електрики нема, при свiчках у лiсi ночуе… Бiдолашна. – А як звуть тебе? – Так ви ж iм’я менi дали. – Я? – перепитала. – Селяни з Джерельного Інгою кличуть. – Інга… Чудне. Тее… Модне. Чуеш, Інго, давай хоч лiхтар купимо, отой, що вiд сонячного свiтла заряджаеться. Я такi у Чернiговi бачила. Баба Маруся в лiсi своею була, а тобi, гляди, уночi страшко. – Не треба. Вам платити доведеться. А де тi грошi, коли змiй зелений життя смокче? Оксана вклякла – як стояла, банку заледве з рук не впустила. – Що? Дiвча продовжувало мiсити тiсто, голови не пiдвело. – Горiлка нi йому, нi вам жити не дае. Ходiть бiля нього не ходiть, а не встережете. – Звiдки… знаеш? – а сама мiзкуе, що, може, хто з села плiтку принiс на хвостi. Цiкавих до чужоi бiди знайдеться, хоч чергу шикуй. – Бачу. Болить у нього ось тут, – i ткнула в груди, де лишилась кругленька цятка. – Що болить? Зиркнула, усмiхнулась так, що мурах крижаних за комiр всипала. – Душа. Але ви себе не винiть. Якби не ви, його на свiтi давно не було б. Оксана вiдчувала, як серце засiпалось. Треба ж. Дiвчина, мов рентгеном, висвiтила. Он, на стiлець кивае: – Посидьте. Вам би ще й поспати… хоч двi годинки спокiйно. Оксана захвилювалась. Що ж це воно таке? Звiдки знае, що безсоння замучило? – Не виходить у мене заснути… Мала крутнулась на однiй нозi, у пiч зазирнула, вихопила щось звiдти, у чашку налила й простягнула, а у самоi руки – бiлi-бiлi. Й чашка в тiстi, а в нiй – щось тепле. Чай? – Випийте. – Нащо? – Легше стане. – Звiдки знаеш? Дiвча дивилось пильно, так, що хотiлось заховатись вiд ii очей подалi. Ще й вiдчуття дивнi. Нiби Оксана в операцiйнiй, правда, розтинають не тiло, а десь глибше. Самiтниця вiдповiла: – Просто ЗНАЮ. Не бiйтеся. Ви – хороша. Хорошим людям боятись нема чого. Вiдвар заспокоiть. Передрiмаете у мене. Дивись, i чоловiк протверезiе, переживаючи. Оксана дивувалась собi, як новорiчному диву. Випила ледве не одним ковтком невiдомо що, механiчно поставила кошик з передачкою на стiлець, вляглась посеред бiлого дня на чужому тапчанi й давай малюнки роздивлятись на стiнах. І головне – мовчки. Може, це гiпноз? Хоча на неi вiн не дiяв. Нiби. Приiздили ж колись до клубу шарлатани, то баби вiдключались одна за одною. А перед Оксаною махали вони руками, махали, а вона – молоденька, – iй смiшно, а смiятись соромно, бо люди аж роти повiдкривали з цiкавостi. То пiсля iй сказали, що сильну енергетику мае. От. І куди зараз та енергетика подiлась? Хоча… зрештою, яка рiзниця? Опиратись немае нi сил, нi бажання. Ще й сосни за вiкном розвiшують сни на колючках. Тiсто пахне. Годинник цокае. За вiкном Шурхiт пасеться собi. Спокiйно. Нiби свiт зник кудись. І нема нi зiлля на грядках, нi замоченого одягу, нi м’яса в каструлi. А ну його – той борщ! Схоче – супу зварить, а схоче – нап’еться. Може Оксана хоч раз вiдпочити. Один-единий раз. Ще й повiки важкi стали, нiби хто по гирi поклав, очi заплющуються та й по всьому. А солодко як… добре як… спокiйно… Отямилась, коли вечiр ворушився у травi, сутiнки плавали лiсом, а в небi за кiлька годин мали з’явитись першi зiрки. Пахло свiжоспеченим хлiбом. Жiнка розплющила очi й страшенно здивувалась годиннику. Дев’ята. Ранок? Вечiр? Що? – Не хвилюйтесь… До темряви додому повернетесь. А вип’ете ось це, i всю нiч спатимете. Оксана клiпнула, пiдхопилась, хустку на голову пов’язала й не вiдчула болю в руках. Дивина. – Менi додому треба. Дiвчина усмiхалась й простягала кошик. У ньому – порожня банка з окрайцем хлiба на днi, цiла буханка, ще й вiдвар загадковий. У пляшцi з-пiд нашатирю. – Випийте обов’язково перед сном. Допоможе. – Оце я дала, дак дала. Треба ж… Спасибi тобi, дитя. Вибач, коли що не так. Я й не помiтила, як вимкнулась. – Не рвiть, тiтко, душу. Вона у вас красива. І бережiться вогню, що за городом… – Якого вогню? – Пекельного. Звiльнять – не плачте. Буде iнший заробiток. Хороший заробiток. А головне – поруч. У Оксани складалось враження, що вона ще спить i нiяк не прокинеться. Вогонь. Заробiток. Дурницi якiсь слухае, а вдома Льоша чекае. Ото вiн iй випише! Схопила кошик, кивнула на ходу й стрiмголов з хати. Шурхiт радiсно задрав голову. – Зачекався, хороший мiй… А хазяйка твоя зовсiм тютю. Спати вклалась. Поiхали швиденько… – Щасти вам, тьотю. До скороi зустрiчi. Жiнка озирнулась. На порозi стояла дивачка й махала рукою. – Еге… Ти… коли що… у село приходь. Спитаеш Гайдукiв. Оксану. Ми по Садовiй живемо. – Добре. Але ви до мене швидше потрапите. – Тее… Буду в мiстi, спитаю про отой сонячний лiхтар. Дiвча засмiялось: – Моi гостi тут i станцiю запустять, коли треба буде. Не переживайте. – Бiдна дитина, бiдна. Таки хвора… – шепотiла Оксана собi пiд нiс i молила небо, аби чоловiк був тверезий. Бо якщо п’яний, то зовсiм бiда. * * * Руслана вкрилась маминою ковдрою з головою, скрутилась калачиком, аби повнiстю умiститись пiд нею, i усмiхалась. Натомiсть доглядальницi, Нiнi Василiвнi, було не до смiху. Жiнка спантеличено спостерiгала за дивацтвом хвороi, однак не чiпала. Що з неi вiзьмеш? Певно, наркотик подiяв. Хоча й не зовсiм наркотик. Одне слово, упорснули сильнодiйне знеболювальне, бо зовсiм зле було. А чого чекати? Тяжка. Нехай хоч не мучиться. Руся не пiдозрювала, що з нею вiдбуваеться. Здавалося, що це мама вкрила ii, з обох бокiв руками притисла й зараз прошепоче: «А де це моя дiвчинка? А куди це вона сховалася?» Мама любила розповiдати казки. Коли Руся була маленькою, вони удвох вмикали чарiвний лiхтарик-зiрочку, мама ховала за вушко неслухняне пасмо волосся, торкалась щiчки – нiжно-нiжно i якось невагомо, нiби вже тодi була привидом, i шепотiла: «Принцесо чужих сновидiнь, ви готовi слухати казку?» Руся так i не спитала, чому «чужих», а коли пiдросла, вiдповiдi не потребувала – вже знала: чужим може бути не лишень сновидiння, а й цiлком реальне життя. Принаймнi у мами воно було «чужим». Інодi Русi навiть здавалося, що мовчазна жiнка iз ямочками на щоках опинилась поруч з ними випадково, через якусь невдалу i прикру помилку. І якби не вона, Руслана, тобто ii поява на свiт, усе могло скластись iнакше. – Мовчи! Можеш навiть рота не вiдкривати. Про сiм’ю я дбаю? Я! Тому я буду рiшати… Що ти узагалi тямиш, блоха книжкова! Глянь на себе, ану, роздивись. Бачиш, пусте мiсце… Ото ти i е! Що? Крапельки знов крапаеш? Давай-давай, ковтай своi антидепресанти… Чокнута! І щоб дити нi мiзки не смiла промивати казочками своiми! А то ще, не дай Боже, i вона в матусю вдасться, дурдом буде, а не хата. Батьковi не варто було турбуватися: вiд мами у двоповерховому котеджi на околицi мiста майже нiчого й не лишилося… якось одразу. Хоч би щось… Натомiсть Руся й досi, хоч минуло два роки, а якщо бути точною – двадцять три мiсяцi й два днi, боiться пiдходити до сiроi будiвлi з табличкою «Мiська бiблiотека», бо якщо зважитись i потягнути на себе масивну металеву ручку, то можна вiдчути мамин запах… А якщо заплющити очi, почуються ii кроки мiж стелажами, а потiм буде тихе i лагiдне «Ваше замовлення виконано». Так дивно, нiби мама нарештi змогла самостiйно обрати, де оселити пам’ять… про себе… На похоронi, до речi, нiхто з маминих колег до батька так i не пiдiйшов, з’юрмились осторонь, а Марiя Петрiвна з вiддiлу комплектування раз по раз вiдмахувалася вiд шикання колег, протирала грубезнi скельця окулярiв i голосно схлипувала: – Одмучилось сонечко наше… І не треба менi рота затуляти, не треба. Менi боятись нiчого, виженуть, до мами в сусiднiй район поiду. А вiн хай послухае… А то начальник великий, так i всьо? Вона ж через нього, паскуду, снодiйне жменями ковтала, спокою шукала. От i успокоiв… – Та цитьте ви. Покiйниця, кажуть, поплутала й двiчi ударну дозу випила… Нiби розлад якийсь був… Депресiя… – Еге ж бо… Трохи тю-тю… та й по всьому. Руся затискае вуха, вiдганяючи настирливi голоси, хоче розкрити ковдру, вiдкинути ii якнайдалi, щоб не пекло в грудях, не мучило так нестерпно, однак тiеi ж митi наштовхуеться на «обережний» погляд поверх окулярiв – Нiна Василiвна. – Тобi погано? – Нi… – i одразу ж пiд ковдру. Краще б Алекс була. Правда. Вона принаймнi переконувала, що все окей. Ясно, що нiяке воно не «окей», але ж не «погано», а ця… Нiну Василiвну батько «виписав» зi столицi ще до iх повернення в Украiну – керувався рекомендацiями: жiнка начебто виходжувала пацiентiв зi схожою «клiнiчною картиною». От тiльки це – навряд, з таким настроем хом’ячок i той здохнув би… вiд туги. – Руслана, якщо тобi стане гiрше, дай знати. Домовились? Ну от, будь ласка, а гiрше нiби ж бути не могло. Руся заплющуе очi й намагаеться зосередитися на плямах, цятках i блиманнi – це ii персональний космос. Нещодавно дiвчина десь прочитала, що вiдкритий космос пахне горiлим м’ясом, розпеченим металом i зварювальним димом. Що ж… i тут Русьцi «пощастило», бо окрiм шмарклiв i слiз, нiчого не вловлюе… Хiба страх… Кажуть, коли людина втрачае розум, вона не усвiдомлюе своеi хвороби… Неправда. Руська одразу вiдчула… щось не так, але iй було настiльки погано, нiби нутрощi вивертало назовнi, удруге вона вiдмахнулась вiд уявноi картинки, бо та була надто швидкоплинна i нетривка. Ну привидiлося й поготiв, трапляеться, он, побiчна дiя лiкiв – що тут дивного? Утрете… коли це сталося втрете, Руся збагнула – всьо, абзац… i уперше заплющила очi, аби сховатися – за кiлька хвилин стався напад. Ранок вона зустрiла в реанiмацiйному вiддiленнi районноi лiкарнi. Жовтi стiни, крапельниця i вiкно – портал у реальний свiт з «нормальними» людьми. Дiвчина оговтувалась повiльно i неохоче, нiби прагнула затриматись по той бiк свiдомостi. Власне, так воно i було, адже до тями прийшла абсолютно iнша Руслана Петрiвна Перебийнiс – схиблена, тю-тю. «Чок-ну-та», – сказала б Светка Попова й заклiпала б нарощеними вiями – один в один гiмнастика для очей. Шкода, що Русьцi ота гiмнастика не допомагала, як не старайся. У крiслi, де ще мить тому сидiла Нiна Василiвна, Руська, примiром, могла вгледiти рудоволосу незнайомку, котра грацiйно закидала ногу на ногу, абсолютно не турбуючись, що термiнатор у спiдницi ось-ось мав повернутись iз вбиральнi. Пiсля опiвночi не спалося через плач дитини – «неiснуючоi», нiхто ii не чуе i не бачить, одна Руся мучиться i… ота… друга… Виснажена жiнка заколисуе «конвертик» iз немовлям, розхитуючи широкими стегнами, вигулькне то в одному, то в iншому кутку. Але Руся просила лишити свiтло увiмкненим не через них, нi. Була ще… третя, смаглява циганка з темними, що морок, очима. Їi Руся боялась найбiльше, бо коли чорнява красуня дивилась упритул, здавалося, це i е… смерть. На цiй думцi уявний весiльний флер (Русю ж мають вбрати як наречену) пiдняли i гидотним голосом поцiкавились: – Ти тут не задихнешся? Руслана не стрималась i пирснула смiхом – не Нiна Василiвна, а екстрасенс. Блiн, i нащо взагалi Руся додому повернулась? Думала, що тут краще буде. Рiднi стiни. А кому вона тут потрiбна, окрiм стiн? * * * Пiд воротами котеджу вовтузилась Надiя Петрiвна. Стара переступала з однiеi хвороi ноги на другу й нiяк не могла наважитись, хоча за свое довге життя от чого-чого, а смiливостi не позичала. – Понабудовують, окаяннi. Бач, i людського ока не бояться. А воно потiм дiткам розплачуватися. Ну i ну. Охоронець Василь вийшов покурити на двiр, чуе «бу-бу-бу», вуха протер, прислухався, та нi, бубонить хтось. Визирнув – бабця стоiть, мружиться. – Тобi чого? – Менi до Русланки. – Кого? – Тьху ти… Русланку побачити хочу. Дочку хазяiна. – А… Чого? Стара стримувала себе як могла, правдоньку на язицi припинаючи, бо цей сич, чого доброго, може i не пустити. – Хворiе дитина. Провiдати хочу, синку. Яблучок передати. Клiпнув рудими вiями i як зарегоче: – Яблучок… Ти, бабо, з них сушки зроби. І пий узвар. А малiй фруктiв навезли – iндейцi б вiд заздростi луснули. – Та я побачити ii хочу. – Ще чого. Це тобi не мавзолей. Хазяiн без того дикий. А ще як баби всякi почнуть туди-сюди сновигати, взагалi кирдик буде. По-хорошому кажу, чеши звiдси, доки цiла. Стара глянула на яблука в лозовому кошику, перевела очi на височезнi ворота з гостряками, зiтхнула, головою хитнувши: – Так i пропаде дитятко, прости мене Господи. Слухай, ти хоч передай iй, що баба Надя приходила. Га? Не забудеш? Так i скажеш, баба Надя. Чолов’яга шкiрив вставнi зуби: – Еге. Гостя сплюнула собi пiд ноги, розвернулась i пошкутильгала у самiсiнький кiнець вулицi. Ще й лаяла себе всю дорогу, що цiпок не взяла. Іч, молодицею схотiла бути. Стара вже, як свiт, а дурна. Знала ж, що цим скiнчиться, а все одно поперлась i яблук прихопила з саду домашнього. Тягне iх тепер, руки обриваються. А що той гусак казав? Сушки насушити й узвари пити? – Та щоб вам одну сушку i iсти, гаспиди проклятущi! – i як жбурне кошика. Яблука покотились по рiвнесенькому, новiсiнькому асфальтi, що намисто розiрване. Схлипнула стара, кошика пiдняла й ледве-ледве почвалала туди, де остання «людська» хата залишилась. Мабуть, i тiеi б уже давно не було, якби не в самому кiнцi, глушина-глушиною, далi – самi заростi. До того ж нема куди бабi Надi звiдси iхати, а головне – нема для кого земельку продавати. Еге. Землицю, де увесь вiк вiджила, як усi люди, а тепер, на схилi лiт, багачкою зробилась несусвiтньою. Хай би воно iм запалося. Іч, повибудовували. Як його? Котеджi. Засранцi! Нема серед них людей. Покiйна Лiлечка хiба… з донечкою Русланкою. Тi завжди вiталися. Не гидували старою. Зупиняться, погомонять, у гостi на чай запросять. Вона й ходила, стара тетеря, бо сама ж як палець… А що – хiба не можна сходити? Можна. От i ходила, доки було до кого… Бо як не стало Лiлечки… сонечка ясного… все й обiрвалось. Дiвчинка сиротиною лишилась. Саме-самiсiньке. Ох, i тужила за мамою Руся. То лише iм не видко було, а баба Надя бачила. Все бачила. Бо й через паркан двометровий бiду розгледиш, коли бiда. Спинилась стара. Озирнулась востанне. Двоповерховий будинок пiдсвiчувався й здавався ще вищим, анiж був насправдi. Іч, до неба тягнеться. Перехрестилась. Зiтхнула. – Убережи Господи… бiдолашне дитятко твое. * * * – Ти що, здурiв? Забрав Русю з лiкарнi, бо якась вiдьма нiсенiтниць наплела? Їй допомога потрiбна. Чуеш? Квалiфiкована. А не заговори вiдьмацькi. Трое чоловiкiв сидiли на кухнi у мера й похмуро цмулили вiскi, яке цього вечора було що водиця. Скiльки в себе не вливай, однаково не втечеш вiд бiди, з усiх куткiв дивиться. – Вашу дивiзiю! А то я не знаю? Може ти, Ваньок, пiдкажеш, що робити? Га? Знаеш, то кажи. Що?! «Ваньок», або ж Радченко Іван Васильович, торгiвельний бог Городового, тiльки глибше у шкiряний диван пiрнув. Оце засада. І хто його за язика тягнув. Ну? Хiба ж не видно, що у Петровича i без його п’яти копiйок дах зносить? Он Гришко мовчить i правильно робить. Сказано – прокурор. Навчився паузу тримати, а коли вже рота вiдкрие, дак точно у справi. О, зараз заспокоiть шефа. Точно. – Ну шо ти, Колю, мелеш? Хай мала вiзьме й почуе. Еге? – у прокурора навiть брова угору полiзла для бiльшоi переконливостi. – Лучче скажи, звiдкiля дiвка взнала про бiду. З газет? Петрович сидiв, а як почув, з дивана пiдскочив, руки трусяться, червоний, плямами вкрився: – Якi газети, Гришо! Якi в бiса газети!!! Вона ТАКЕ говорила, що у мене ноги вiдбирае. І про вас… сказала. Еге. Мовляв, iншi вже заплатили i своi могили мають. – Да цить ти! Розходився. Свiт, батечку, тiсний. Ой тiсний. Ти й подумати не устигнеш, а за тебе вже розпишуться. Спостережлива девочка, видно. Ушла. Закономiрнiсть одстежила й на понт узяла. – Ну-ну… – Петрович нервово трусив цигаркою. – Сказала, що Русьцi в клiнiцi не допоможуть, не допомогли. Бабла прорву спустив, а користi – нуль. Ще й про штучну вентиляцiю легень лопотiти почали. Це шоб я свою Руську до апарату пiдключив, еге? І ждав. Чого ждав? Кiльця диму нечутно поповзли кухнею. Чути було, як думки у поважних головах одна об одну труться, а все дарма. Не сходяться кiнцi – й усе. Першим здався Ваньок. Власник кiлькох торгiвельних центрiв (сарафанне ж радiо повiдомляло, що у Радка були i клуби, i гральнi автомати, ще й базар) скрушно зiтхнув, почухав кучеряву голову й видав: – Чуеш, якщо справа в грошах, дак я дам. Не все спустив на лiкування. Петрович мовчки зиркнув з-пiд насуплених брiв. Добре, пiдкине Радко грошенят, воно й зрозумiло: хто ще його ловелаську дупу в цьому мiстi прикриватиме, як не своi? А далi що? – Чуеш, Ваньок… А ти на своiх скiльки вбухав? Рахував? Клiнiки закордоннi. Методи прогресивнi. Допомогло воно? Га? Обидвi лежать – не пiднiмеш. Дарма вiн це бовкнув, Радка пересмикнуло й зразу ж до дверей хитнуло – тiльки грюкнуло за ним. До кiмнати увiрвався легкий нiчний протяг i миттево вгруз у тютюновiй завiсi. Петрович вiдчував, що перебрав – i не лише з Радченком. Андрiйовича, примiром, ледь зi свiту не зжив пiсля приiзду нiмцiв. Угоду про спiвпрацю, бачте, зiрвав. Ну-ну. Сам же винуватий. Кругом. А тут ще й нiчка, твою дивiзiю. Руська ледь не задихнулася. Хiба тут нормальним будеш? – Дарма ти так… Вiн допомогти хотiв. Наче лезо встромили – й крутять ним, вертять, душу намотують. – Хiба я дитятi своему допомогти вiдмовляюсь? Скажи – як? Ану? Я послухаю. Медицина ваша, Гришо, дiрка вiд бублика! Дуля. Коли за бугром не допомогли, то у нас стовiдсотково загублять. Ет! Треба везти Руську в Джерельне. – Куди? – Федорченко шоковано витрiщився. – До вiдьми. – Ти серйозно? Оце у лiс попреш дитину? А коли задихатись почне чи кровотеча, не дай Боже? Шептати будеш? Чи настоянку з мухоморiв накрапаеш? Нi. Ти, звичайно, батько. Нема питань. Але, браток, подумай. Мутиво якесь. На цих словах вiдчинились дверi й до кiмнати просунувся Васильович зi свiжим горем на плечах, бо Петрович зопалу розтривожив. Спершу дружина номер один (Васильович ii жартома називав «моя стара») обрадувала дiагнозом – онкологiя. Ваньок навiть свою «нову» закинув, лiкував Лiдку як мiг. Нi грошей, нi зв’язкiв не пошкодував, усiх догори дригом поставив, мотався по закордонах, дiагноз вивчив – районним лiкарям i не снилось, а нiчого не допомогло. Зачахла Лiдок. Царство Небесне. Тиха була жiночка, як Божий день. І померла тихо. З наркозу пiсля видалення нирки так i не вийшла. Певно, серце. Радченко себе винив довго, запив по-чорному. Мовляв, загуляв i дружину не вберiг. А вона ж – як-не-як – матiр единого сина. Потiм взагалi – кiно. «Нова» Лiдочка (друзяки гиготiли, що вiн iх за iм’ям вибирав) заявила, так, значить, i так, якiсь дивнi симптомчики. Ваньок i дня не чекав, зразу ж по клiнiках, а там – як обухом по головi. Дiагноз – один в один, i навiть пухлина на тiй самiй лiвiй нирцi, й прогресуе, як скажена. Радко, бiдолаха, з котушок злетiв: витратив стiльки, що страшно уявити. Правда, «нова» Лiдочка з наркозу вийшла, нiби й нiчого, а на третiй день увi снi серце спинилось. І от. Їхнiй гультяй – двiчi вдiвець. Вiдволiкти б якось, а тут у Петровича з Руською схожа iсторiя. Прокурор Федорченко зiтхнув: – Ваньок, може, хоч ти йому клепки на мiсце вставиш? Га? Уяви, Петрович Руську до вiдьми везти зiбрався. В лiс. Але Радко мовчав. Хлюпнув собi вiскi у порожнiй келих, випив, а потiм як гепне кулаком об стiл – аж брязкальця на люстрi задзвенiли. – І хай везе! – Ти що? Хлопцi, ви подурiли? До кого везти? Один каже – дiвка, а Сьомич бабу стару бачив. Ну, до якоi повезете? – Сьомичу i привидiтись могло. Дрiмонув собi на пеньочку. Мiсцевi про бабу говорили? Говорили. От баба i наснилась. – Еге, i увi снi чисту правду розказала? Ще скажи, що то покiйниця була. – Гришо, ти прокурор, то й думай, а менi байдуже. І якщо Петрович каже, що дiвка, Значить, дiвка. Каже, що знаюча, так воно i е. Вiн мужик тямущий. Собi гiрше не зробить i дитятi теж. Хай везе. Чуеш, Петровичу? Якби у мене такий шанс був, то i я б повiз. Та хоч до чорта лисого, аби допомогло. Це твоi, Гришо, загинули пiд колесами – i всьо. Зразу. А моi… Видно, i до прокурора черга дiйшла – згадувати. Гiркота до горла пiдступила – нi вдихнути, нi видихнути, зiскочив й з усiх нiг у вбиральню, ледве дверей не винiс – нутрощi вивертав над унiтазом, що пiдлiток на дискотецi, пiсля голову пiд холодну воду, та марно… Пам’ять з впертiстю манiяка вихоплюе картинку з минулого й пiдсовуе, нiби вiн оце щойно бачить. Зiм’ята вщент машина. Найбiльше постраждав правий бiк. Мiсце, де мав бути пасажир, у прямому розумiннi вiдсутне. Його нема. Зате з-пiд сплющеноi купи металу на сiрий асфальт капотить кров й тоненькою цiвочкою наближаеться до його черевикiв. – Максимовичу, вiдiйдiть! Чиiсь руки торкаються плеча, але Максимович – стовп, стоiть i жде, аби червона рiдина потекла у зворотному напрямку. Та вона не потекла. Не мають прокурори впливу на закони фiзики. Свою матiр ховав у закритiй трунi – вiдкривати не можна було. На кладовищi накрапала мрячка, а йому з якогось дива увижалось, що то мама звiдти сварить неслухняного хлопчика. У день аварii вiн мав вiдвезти ii на могилу до батька. Обiцяв. Але справи висмикнули. З прокурорами трапляеться, згоден. Але якого бiса вiн не передзвонив? Хвилинна справа ж. Все так просто. Натиснув кнопку: «Привiт, не жди». А подумки додати «обiймаю». Максимович вiдсахнувся вiд дзеркала, пiдставив руки пiд холодний струмiнь i застиг, доки пальцi почало щипати. – Маячня… Такого не бувае. Вiн готовий чим завгодно заклястися. Снаряди ж в одне мiсце не влучають i блискавка не б’е. Тодi що то було? Вiн пам’ятае сонячний день, центр мiста, натовп людей, а у щiлинi мiж чужими черевиками – жiночi пальцi й метелики на нiгтях. Кремню повiдомили одразу, вiд прокуратури кiлька крокiв, добiг за лiченi хвилини. Вона була ще тепла. Люська. Його мала дурненька Люська перебiгала пiшохiдний перехiд на червоне свiтло. Куди вона спiшила? Купити моднявi джинси? Помаду? Сумочку? Що? Вибiгла прямiсiнько пiд колеса, таксист не встиг загальмувати, раз – i всьо. Чоловiка сiпонуло, вiн швидко закрутив воду й пiднiс руки до щiк. Холоднi. У сестри були теплi. Треба ж, метелики на нiгтях – уцiлiлi, а ii не врятували. Коли Кремiнь повернувся, Петрович цмулив вiскi, а Васильович смоктав п’яту сигарету поспiль. Прокурор сiв мiж ними, вiдкоркував нову пляшку й, перехиливши, випив ледь не половину. – Гришко, стоп! Ти чого? Годi! Ледве з рук видрали, а бiдолаха долонi обтер (на чоловiчiй сорочцi миттю розцвiли двi плями, наче дикий звiр лапи поклав), подивився тоскно й видав: – Ех, Ванька, Ванька, ти хоч знав, що помирають. Попрощатися змiг. Трiйця вмовкла. Пустi пляшки. Похиленi голови. Тиша стрибае крiзь кiльця диму, гойдаеться пiд стелею, але нiкому з небожителiв до неi жодного дiла. Так i сидiли. Мовчки. Аж до ранку. Виявляеться, е iх трохи. Грiхiв. Нажили. Але хто без грiха? Отож, нiхто. Хiба що дiти. * * * Руслана ворушила вiями, мружачись пiд прямим сонячним промiнням. Подорож у нiкуди. Дiвчина визначилась iз назвою цiеi авантюри майже одразу, як почула, що батько хоче вiдвести ii до «знаючоi» людини. «Тiльки ти не лякайся, дочко, там трохи дико». Руся зрозумiла все. Не дурна. Батько стояв перед нею розгублений i погляд бiгав туди-сюди кiмнатою, як миша, котру ось-ось пiймае кiт. Кiт – то ii хвороба. Батько боiться хвороби, а значить, i саму Русю боiться. Бач, як виходить. Мабуть, правильно – здихатись того, чого боiшся, вiдвезти подалi – i все. Але зараз Русi все одно, бiльше того, вона навiть радiе цiй подорожi. Правда. Немов маленька, кладе долоню на обличчя, морщиться, вiдчуваючи, як тепле сонячне промiння лоскоче шкiру. Як же вона скучила за справжнiм сонцем! – Микола Петровичу, треба зачинити вiкно – протяг. Руслана здригнулась. Знов за неi вирiшили. Алекс хоча б для годиться цiкавилась, а ця… Он, уже озираеться, перевiряе, чи Руську протяг, бува, не висмоктав. А що? Раз – i нема. Вже у небi. – Петровичу, я переживаю. Ну, цi ii вибрики. Зупинимось, то хай милуеться – скiльки влiзе, а в дорозi треба зачинить вiкно. Батько зiтхае, але погоджуеться: – Руслано, потерпи. Скоро приiдемо, а там i лiс, i повiтря. Сама побачиш. Змовчала. Як завжди. Очима – в поле, думками – в нiкуди. І нема iй дiла: куди везуть, чого везуть. Сонця тiльки хочеться, щоб багато-багато сонця. По лiсу воно качалося, мов клубок, чiплялося за колючки соснових верхiвок, обривало клапоть свiтла i знову коти лось вперед. Інга стояла по колiна в травi й зосереджено вибирала дрiбнi квiтки. Коли бачила потрiбну, зривала, пiдносила до губ, шепотiла щось свое i лише потiм вплiтала у вiночок. Скоро. Скоро будуть. – Кру! Кру! Кру! Пiдвела голову: – Тут уже? Добре. З боку грунтовоi дороги справдi чувся вiддалений гул двигуна. Автомобiль iхав тихенько, ледве на пузi не повз. Петрович аж потом вкрився вiд зосередженостi: от як тут проiхати, щоб Руслану не розтрясло? Нескiнченна якась дорога, ще й «очкаста» пiд руку сопе. Щойно в лiс заiхали, так i давай крутитися в усi боки, очима блимае. Боiться, чи що? Оце вiзьме i заявить, що не пiдписувалась пiд таким. Може. Запросто. Вiн цих лiкарiв «современних» наскрiзь бачить: тут клятву Гiппократа дали, а тут розвернулись i забули, в яке мiсце ii засунули. Тiльки ж вiн наче платить, не дарма ж. Видно, таки пожежа страху наробила, вона-вона, тут i думати довго не треба, у Петровича теж око смикаеться. Треба ж було в Джерельне заiхати i зразу на бiду напоротись. Прогорiлий дах якраз у них на очах валитися почав. Баби верещать, мужики матюкаються. І хазяiна не знайдуть нiде. От що воно таке, ну? Наче знак який, наче не перед добром. На цiй думцi авто та як пiдскочить, як трусоне: – Твою дивiзiю! – заглушив мотор i сплюнув. – Видно, приiхали. Озирнувся до Русi – нiмуе дочка, кардiограму соснових верхiвок роздивляючись, перелякалась, гляди… Та що вiн себе заспокоюе? Звiсно, перелякалась, таке побачити. Ет! Наробив дiлов, але уже назад не вернеш. Прочинив дверцята i як у паралельний портал втрапив: сосни шумлять, пташки день Божий благословляють, сонце крiзь крони пробиваеться i голос жiночий: – А далi й не треба. – Що це було? – у Василiвни очi круглiшають, крiзь скельця окулярiв – то й зовсiм бiда, один в один сова лупата. – Кру-кру-кру! Прислухався – крук. Значить, тутечки вiдьма, недалечко десь. І голос ii. Та онде ж, виходить з-за куща горобини, мале, худюче, джинси якiсь подертi, волосся куйовдиться, ще й вiнок у руках. Ну звезда купальськоi ночi, iй-богу. І Василiвна тут як тут з дiагнозом: – …Петровичу, а воно хоч нормальне? – Не дурнiша за вас. Мо?, ще айк’ю перевiрите? Перевiряти не довелось. Дiвчина минула переднi сидiння, наче то порожне мiсце було, хоч би клiпнула для годиться, до заднiх дверцят притулилась, голову нахи лила убiк, коси чорними змiями лице оповили, i пальцями по склу веде, аж рипить. У Петровича пiт цiвочкою за комiр – не вся дiвка, ой не вся. Ондечки i дочку злякала – Руська блiда зробилася, аж бiла. Йому б вийти, допомогти, але дикунка з-пiд чорних брiв тiльки зирк – i як цвяхом до крiсла прибила, ремiнь безпеки намертво заклинило. – А вона й сама пiде… Правда? – до Русi. Аякже, мо?, побiжить наввипередки. – Боiшся… А ти не бiйся… – i дверi вiдчинила, вiнок на голову кладе. Руська клiпае розгублено й слiв дiбрати не може. Нi, ну капець якийсь. Значить, боiться Руська. Боiться… А була не була… Вдихнула, вiдчула, як млосно пахне травами, ноги тремтять, долонi липкими зробилися, але нiчого, хай. Може, варто порахувати до трьох? Щоб було легше. Добре. Це нiби на стартi. Раз, два, три – ну? Руся пiдводиться… i стоiть… Та точно – стоiть! Лiс обертаеться швидко-швидко, наче жива карусель, верхiвки сосен по колу бiжать, недовго, правда: – Доць, ти що… Ти так батька не лякай… Давай доп оможу. У хатi пахло хлiбом… свiжоспеченим, а сама кiмната швидше нагадувала музей – як його? – старовинного побуту. Точно! Зi свiчками на вiкнах, iконами та вишитими рушниками. Русi нiяк не вдавалось оговтатися, тому здавалося, що вся кров, яка тiльки е, у головi стугонить. З батьком, певно, коiлось те саме, бо, коли вiн завбачливо опускав дочку на стiлець, жилка на скронi пульсувала – живе на живому. – Ну от, хазяйко. Привiз тобi дочечку. Берешся допомогти? – розгублений i знiчений, вiн говорив, швидше, для годиться або власного самозаспокоення. – Так що скажеш? Мовчала, обпершись об припiчок спиною, дивилася кудись повз, на iкони. Натомiсть Василiвна затято бубонiла у праве вухо, отуди, де жилка смикаеться: – Петровичу, ви упевненi? Це ж не хутiр. Який це хутiр? Нетрi… – Цить… те. Самi бачили, що на ноги стала… А з вами – колода колодою. Василiвна ступае крок назад i вже не бубонить, нi, кожнiсiньке слово карбуе: – От i ладненько. Тiльки майте на увазi: я знiмаю iз себе будь-яку вiдповiдальнiсть… будь-яку. Дарма вона це сказала, ой дарма. Руся iнстинктивно зiщулюеться, коли батько, вкриваючись червоними плямами, обпльовуе столичнi окуляри слиною: – Менi твоя вiдповiдальнiсть – до одного мiсця! – жилка на скронi смикаеться часто-часто. Руся знае, що це значить, Василiвна – нi. – Здурiли з горя – ваше дiло. Дочка тут до чого? В хатi робиться тiсно. Руся прагне злитися зi стiльцем в едине цiле, коли батько хапае Василiвну попiд лiкоть i незграбно, якось по-мужицьки, волочить до дверей: – Ану ходiмте надвiр. Там побалакаемо. Жiнка в грубезних окулярах не опираеться i слухняно дрiботить за ним. Їi червонi кросiвки одного з найвiдомiших брендiв свiту здаються тут геть недоречними, як i батькiв пiджак з вiдiрваним гудзиком. Руся пригнiчено опускае голову i намагаеться зосередитись на чомусь сторонньому, чуе, як цокае годинник, «зойкають» вхiднi дверi, скриплять мостини, протяг сiпае край вишитого рушника, зрештою не витримуе i припадае чолом до вiкна. Воно стареньке i немiчне, здаеться, за сотню лiт майже увiйшло в землю, помiж сосен бачить людськi постатi. – Кру! Кру! Кру! Руся розгублено крутить головою, вигинаючись на стiльцi, однак птаха угледiти не вдаеться, i здаеться, що то небо кричить. Чи люди? Аж луна лiсом котиться. – Схаменiться, поки не пiзно. Кого ви знайшли? Кого? Наркоманка малолiтня. Вона за своi дii не вiдповiдае, бо тю-тю. А ви iй тяжкохвору довiряете? – Сама ти тяжкохвора! Руся тут залишиться! – Помирати? Перший напад – i все. – Всьо, кажеш? А у ваших лiкарнях не так? От не так? Батько мне сигарети – одну за одною: дiстае з пачки, затискае мiж пальцiв, ступае крок до Василiвни, бо слова ще крутяться на язицi, але натомiсть стискаються пальцi – в кулак. Василiвну вiдкинуло вбiк, тремтячими пальцями вона тулить мобiльний до вуха i говорить, говорить, говорить, без зупинок та пауз, час вiд часу зиркаючи крiзь окуляри на батька, химерницю й принишклу хату. У хатi справдi тихо-тихо, наче перед грозою. Руся видихае i теж дiстае мобiльний, але не для дзвiнка – знаходить гру «змiйка», натискае «почати» i випускае на екран крихiтного черв?ячка… Десь далеко куе зозуля… Знiчев’я вона рахуе отi «ку-ку, ку-ку, ку-ку», чуе, як скриплять вхiднi дверi, однак голови не пiдводить – соромно. – Пiшки я не пiду. – Значить, ждiть… Кiнчики вух спалахують, Руся опускае голову ще нижче. Змiйка заковтуе останнього павука, приречено смикаеться вправо-влiво i наштовхуеться на власний хвiст. Що ж, мабуть, невiдворотнiсть – це коли поiдаеш самого себе. – Я не збираюсь сидiти тут до ночi… – І не сиди… Хто тебе тримае? Можеш лягти, бо я, поки дiвка не вижене, з мiсця не зрушу. Чекатиму хоч до нового Пришестя… Чекати не довелось. Згодом Руся десятки разiв прокручувала в пам’ятi кадри свого падiння, намагалась зрозумiти, вихопити першi секунди, хвилини i не могла. Ось тут була змiйка, котра хапае свiй хвiст, i майже одразу – дощана пiдлога муляе щоку. – Дочко! Господи… Руся! – Руслано, подивись на мене. Розплющ очi. Чуеш? Дивись на мене! – Твою ж дивiзiю! Та куди ти штирхаеш, коза драна! У вену треба! Кончиш дитя – уб?ю! Що ще кричав – не тямив, бачив, як дочку, едину дитину, вивертають судоми, як вона безпорадно корчиться на зачовганiй пiдлозi, вихаркуюючи кров?янi згустки, i заходився криком, а якщо i хотiв убити, то, либонь, себе. – Це ти винувата! Вiдьомське кодло… заманила старого козла? Обкрутила? Уб?ю! – пiдскочив, згрiб шмаркачку малолiтню, за горло вхопив – думав – всьо, кончить прямо тутечки, бiля печi, а воно хоч би клiпнуло, сiпнулось, очиськами свердлить i руки на грудях склало… хрестом… Вiн уже бачив схожий жест… колись… Хтось так само схрещував руки на грудях… голих. Точно! Ще й родима пляма квiткою мiж ними – як намальована. І наче блискавка в тiм’ячко: – Не може бути… То давно було… – А грiхи строку давностi не мають, – усмiхнулась, а як вистрелила. – Їх спокутувати треба. Розплатитись. Петровичу i подих перехопило, як стояв, так i гепнувся навколiшки: – Пожалiй! Чуеш? Вона ж не винувата. Дитя. Сiмнадцять рочкiв… всього… – А iм скiльки було? Ну? Скiльки? Головою об пiдлогу – лусь: – Спаси… Всьо вiддам! Чуеш? Всьо! Хоч – душу бери. Хочеш? Забирай! Вiдсахнулася, дивилася на розчавленого чоловiка бiля своiх нiг, а з очей сльози – цiвочкою. – Не треба менi… чорноти твоеi. Свою маю… У закривавленiй тишi було чути, як страшно хриплять легенi сiмнадцятирiчноi дiвчинки. Невинна душа рвалась iз пастки тiла, однак не встигла. Химерниця таки пiдiйшла, схилилася, поклала долонi на груди й забубонiла «свое». Невже молитву читае? Молитву. Василiвна вiд баченого й чутого – полотно полотном, дiвча до себе притисла i труситься, а циганцi – а мо?, й не циганцi – однаковiсiнько. – Ш-ш-ш-ш. Ось так… Все, хороша моя. Все, – i з-пiд брiв тiльки зирк. – Ви ii на лiжко перенесiть… Там лучче буде… Василiвна рота вiдкрила, щоб уставити своi п?ять копiйок, тiльки не встигла. «Хазяйка» пiдвелась i, похитуючись, рушила до виходу, а вже на порозi спинилась. – Матерi ноги берегти треба, а сину ж перекажiть, що друг – насправдi ворог. Хай стережеться. Василiвна i зрозумiти не встигла, як ротом повiтря хапати почала. Бо звiдки? Як оце мале iз лiсу… дiзналося про мамин перелом i Славкову пiдставу з вкраденим телефоном? – А… – Не бiйся. До тюрми не дiйде. * * * Пiд сiльським магазинчиком «Кошик» стояли чоловiки, смалили найдешевшу «Приму» й говорили про глобальне. – Так шо там у япошок чути? – Шо? Кажуть, щоб ти, Петьок, у штани не клав. – Не поняв. – Ситуацiя контролюеться. Це, Петьку, японцi. Не у нас. Технологii. Вже щось з тими реакторами видумали. Як то? Мiнiмалiзують шкоду для довкiлля. От. Хоча добряче iм дiсталось вiд цунамi. Бачив вчора по телiку, розгрiбали завали. А куди дак i сунутися поки не можна. Ото стихiя. – Еге. Я он на пожежi був, досi не вiдiйду. А коли таке… бiда. – Чув, Васильовичу, а ховати коли будуть? – Як вiддадуть останки, так i зариемо Клепу. – Ша! Про покiйникiв не можна погано. – Угу. Стерво воно й на тому свiтi стерво. Треба ж було хату спалить? Самогубець хрiнiв. – А точно газ? – Еге. Експерти пiвдня ходили. Кажуть, вiд плити пiшло. Клепа, видно, вiдкрив на всю iванiвську, газу напустив, а потiм – гаспиди його знають? Мо?, закурив. Чи само бабахнуло? Кажуть, зразу помер. – Отож. – Хату жалко. Покiйний тесть зводив. Руки золотi. А Зiнка непутяща, бач, пiдсунула зятя i сама на той свiт пiшла. Тепер що? Нема хати. – Еге. Оксанi ще й ховай вiтчима. З’iв дiм, а вони Ігоря у Киевi вчать. Може, продали б пiд дачу. Таки жива копiйка. – І то дiло. А вернувся, жениться – жить де е. – Неа. Такий не вернеться. Тямущий хлопець. Закивали, коли з магазину вийшла Светка Боброва, продавчиня, з губою недомальованою. Мужики в регiт, а баба в сльози: – Оксану Гайчучку звiльнили. – Та ти шо! – Светко, а ти серiалiв не передивилась, бува? Жiнка шморгнула, витерла очi, зиркнула грiзно з-пiд мальованих брiв i вже рiвним голосом видала: – Яму йдiть копайте! А то тiльки варнякати розумнi. Оксана дзвонила. Питалася, чи е хто тутечка. А як не бути? Дивiзiя цiла копачiв. Годi базар розводити, сходiть до Гайчука, бо домовитися треба. Тiло увечерi привезуть, назавтра похорон. – Добре. – Треба, то й треба. Еге, хлопцi. – Чуй… Свет, а про звiльнення – правда? Жiнка знову шморгнула, махнула й зникла в магазинi. – Нда… – Дела. Нiчого святого у людей нема. Таку медсестру копняком пiд зад. – Еге. Треба ж. Вибрали момент, паскуди. – Ігорка жалко. За що тепер хлопцю вчиться? Оксана була схожа на iкону. Самi очi на лицi. Нiнка й Галя диву давались. Три днi, а сусiдка мов трiска, крути-верти, однакова всюди. А яка ж молодичка! Дiвкою, хоч i сирота, а хлопцi шиi звертали вiд краси. Що ж це воно життя робить з людьми. Сердешна. Оце правду людоньки кажуть, що бiда сама не ходить. – Дiвчата, треба ще домiшати. Ось молоко, а там – яйця. – Зараз домiшаю. Оцiеi каструлi для налисникiв вистачить? – Вистачить. Було б за кого переживати. Паразит. Нiна нишком тицьнула подругу в бiк: – Цить. Що ти, Галько, мелеш? Побiйся Бога. Покiйник у хатi, а ти… – Еге. Собацi – собача смерть! – Годi. Ну правда. Але Гальку було не спинити. Жiнка махала руками, аж борошно хмарою над головою висiло, й верещала у повен голос: – Свята ти, Оксано, душа! Та я б… Пiсля того, що вiн з тобою робив, зарила б кiстки в рiвчаку! От!!! Ще й хату спалив, паскуда! Гарна ж хата… Оксана сповзла на стiлець. Втомлено подивилась, як на столi парувала гора капустяного листя. Голубцi крутити треба, а руки не здiймаються. Сидить, бiдна, сльози у фарш капотять. Нiнка побачила, на Гальку рушником махнула, а сама схопила тазик, вiдсунула подалi, обiйняла, по хустцi чорнiй гладить i реве: – І що ж воно буде? Що ж воно буде? Галька кинула млинцi на плитi, сплеснула у долонi й собi голосити: – Гаспиди проклятi! Щоб iм пусто було. Оце щоб шльондра отак дочку всовувала? Нi, я такого, скiльки живу, не бачила. Щоб по головах отак. Закiнчило воно, бач, навчання. Тьху! Малолiтка срана. Думае, що реанiмацiя – дискотека в клубi? Еге? Та що ж воно, сопля зелена, бачило? Ти скiльки, Оксано, проробила? Сiм рокiв? І грамоти давали, i до найтяжчих пацiентiв ставили, а шльондра задом вильнула перед ким треба, i всьо – кишнули золотого спецiалiста. Хай тепер сопля оперованих рятуе. Гаспиди окаяннi. А людинi як жити, спитали? Скiльки тiеi пенсii у Льохи? І робота… Де вона зараз та робота? Ігоря вчити треба… Ой бiда, бiда… Бiда й справдi влiзла й слiзьми затопила, бо плакали усi три, голiв не пiдводячи. Олексiй саме до веранди зазирнув й остовпiв: баби ревуть, млинцi горять, а кiт у фарш морду встромив. – Ану вiдставити! По мiсцях кроком руш… Чого голосити? Чого? Мо?, пiднiмете голосом своiм? Чи хату зведете назад? Сталося, то й сталося. Чого голосити? Жiнки пiдвели зарюмсанi лиця, глянули на плиту й кота в тазику, схопились, i кожна до своеi роботи прикипiла. Олексiй ще постояв для годиться, сигарету викурив, кота за шкiрки жбурнув, зиркнув через город, туди, де ще два днi тому хата стояла, сплюнув i пострибав до хати – покiйника пом’янути. І хiба дорiкне хто? Заведено. Хоча, якщо чесно, хотiлось напитися так, щоб зовсiм вiдключитися. Не думати, не рахувати… Бо що рахувати? Копiйчану пенсiю? Еге. З городу та корови хiба багато вторгуеш? Нi. На прожитiе хiба. А син… Чоловiк помiтно спохмурнiв. Аж пити перекортiло. Їхньому Ігорю вчитися треба. От. Щоб там не було, а вчитись. * * * Петрович дивився, як спить дочка. Тихесенько. Наче янголи по хатi лiтають. А у батька в головi – каламуть. Ой, каламуть. Мiсця собi знайти не може вiд думок, штурхають – одна вiд одноi краща. А тут ще й мобiльний у руцi – смик. Роздратовано скривився. Твою дивiзiю! З областi… Тiльки цього й не вистачало. Знову дзвонять! Прокляття. Треба вiдповiсти, а вiд дочки боiться вiдiйти, бо Інги нема. Зиркнув у вiкно, а там очкаста вiд дерева до дерева сновигае, як заведена. Не заспокоiться нiяк. Що ж iй Інга такого сказати могла, що з учорашнього вечора мiсця собi не знайде? Пiднiс вухо до дочки. Рiвно дихае. Спокiйно. Вiн уже й не пам’ятае, щоб вона такою спокiйною виглядала. Може, вискочити? Ненадовго? – Я зараз, донько. На минуточку. Ти спи… Прожогом з хати i за телефон. Василiвна стояла обабiч i чула, як великий начальник щось пояснював, перепрошував, обiцяв бути особисто й все владнати. Еге, ждiть. Цигарки одну за одною смокче. Скоро дим з вух повалить. У Петровича й справдi пiд самiсiньке горло пiдперло i стоiть, хоч вiшатися бери, тiльки от розгрiбати все одно доведеться. Бо хто ще розгребе? Вiн… Та i як не поiхати? З’iдять i не вдавляться, забудуть, як i звали. – Василiвно, а куди Інга пiшла, бачила? Хоч у який бiк? – У лiс. – Твою ж дивiзiю… Перевiрка з областi iде… Чуй… не пiдстрахуеш? Жiнка iстерично розсмiялась. У дурку, видно час, лишень – бiда, крiм неi, сови очкастоi, тутечки нiкогiсiнько: – Давай ставку втричi пiднiму. Хочеш? – Додому хочу! Додому менi треба… термiново. А я навiть подзвонити не можу, бо зв’язку немае. Сплюнув. Здаеться, не пройшов номер з фахiвцем… висококвалiфiкованим. – На дерево лiзь… Гляди, зловить i привiтаеться… Жiнка ображено замовкла, покрутила телефон i демонстративно пiшла до машини, мовляв, нiчого не знаю – везiть. Паскудство! Що ж робити? Уже всiх обдзвонив. Усiх! І в лiкарнi дзвонив, i своiм людям, але хiба ii так просто знайти – доглядальницю? Ще й з потрiбним досвiдом, ще й так, щоб зразу ж i в лiс. От хто? Хто згодиться поiхати до чорта лисого, щоб доглядати хвору, вiд якоi закордонна клiнiка вiдмовилась? Ну? І з «такою» хазяйкою в комплектi. Куди ii на свiтанку понесло? З самого рання, ще сонце не зiйшло, а вже кудись iз собакою своiм крилатим двинула. – Тату… Серце – гуп, думки – що куля в потилицю. В хату бiгом i до дочки: – Погано? Лежить тихесенько серед вишитих подушок. Немае кровi? Нема. Й дихае нiби рiвно. Хух! Нерви нi к чорту стали. – Я думала, ти мене тут лишив… – i голос тремтить. Паскудство! Яка ж вiн скотиняка, от яка тiльки скотиняка. Вчора мало дочку не вгробив, а сьогоднi тут залишае. І головне, що iнакше – нiяк! – Русь… Менi дуже треба, доць. Дуже. Я ненадовго. Туди й назад. Зiтхнула й очi заплющила. Бачити, видно, не хоче батька такого. – Я зразу назад. Зразу ж. Стрiлою. Ти мене дочекаешся, i будемо вдвох. Ти i я. Ну… й Інга. Вона вчора тобi допомогла, то ти заснула. І спала цiлiсiнькi сутки. – Я ii боюсь. Сiв, узяв за руку. Треба ж, яка тонесенька. Натиснеш сильнiше – i зломиться, як гiлочка. Бiдна дитина. Невже справдi вiн винен? – Золотце мое, потерпи. Вона хороша. Ви з нею подружитесь. Краще скажи, що тобi з дому привезти? Мовчала. Руку не виймала, але й очей не розплющувала. Не хотiла, щоб бачив, як пiд вiями сльози бринять, бо вони йому – отрута-отрутою. – Ковдру… з клаптикiв. Без ножа рiже. Чорти б вхопили цю роботу! Нiзащо б не поiхав, хоч голову рубайте. Адже якщо ковдру просить… значить, думае, бiдненька, що назовсiм тут лишаеться. Твою дивiзiю! Лiльчину… мамчину ковдру хоче… – Тату… – Що? – Привезеш? – Аякже. Що ще треба? Ну, ноутбук? Плазму? А що? Куплю найдорожчий генератор, на сосну тарiлку супутникову приладнаемо й готово! Будемо кiно дивитися, еге? І передачi. Ще й Інтернет забезпечу. Де ви там зависаете? І скайп пiд рукою. Лялякатимеш з подружками досхочу… Ну? Кивнула, а пальцi тремтять. Плаче? – Русько… – … – Я швидко. Правда. Завтра зранку буду як гвiздок. Чуеш? – … – Доць… Я тее… люблю тебе… – поцiлував у макiвку й вискочив, не озираючись. – Твою дивiзiю! – Не кричи… Їй вiд крику голова болiтиме. Ледь не вдавився. Вiдьма наче з повiтря матерiалiзувалась. Стоiть, усмiхаеться собi. Мокра чогось. – Менi треба поiхати ненадовго… по роботi. Мовчить. Чого мовчить? Про що? Звик, що людей наскрiзь бачить, таки ж керiвник, а ця… – Ти з Руською впораешся? Василiвна зi мною iде, а нiкого пiдходящого знайти не виходить. Може, у лiкарню навiдаюсь… побалакаю з головним… – Будете Джерельним iхати, то в тiй хатi, де люди чорним вкритi, спитаеш медика… – Не зрозумiв… Чорним вкритi? Це як? Ти по-нормальному поясни. – Сам усе зрозумiеш. – Сам то й сам. Тее… телефон Русьчин розрядився. У тебе е, щоб подзвонити? Усмiхнулась. Нi, ну якого так усмiхатись? Наче зашморг на шию накинула. – Не бiйся. Треба буде, дам знати… – й пiшла, лишивши нi в тих, нi в сiм, бо хоч iдь, хоч лишайся – однаково не врятуешся. Зiтхнув, насилу до машини дiйшов, сiв, ключ устромив, а далi – хоч вдавися. Василiвна, певно, з радiстю б цю процедуру йому забезпечила, бо з-пiд насуплених брiв зиркнула й мовчки губу закусила. Ото ще! Крутнув ключ, мотор ожив, а в головi думки роем: – Чуеш, а чого вона мокра? Озвалась, хоч i крiзь зцiпленi зуби: – Бо по травi качалась. – Де? – Де-де? У лiсi. Росу збирала рушником… Цiлителька. * * * Коли батько пiшов, Руслана ще кiлька хвилин хапалась за тишу – а раптом? Таки ж Руся не хтось, а дочка, ще й хвора. Невже залишить ii тут пiсля вчорашнього? У грудях он досi шкребе, наче зсередини обдерли, у головi паморочиться, iз заплющеними очима якось легше. Знадвору почулося гудiння двигуна – поiхав. І наче брилою причавили – тонна, як мiнiмум. – Тату… Ото вiзьме й помре без нього. На зло. Мамка пiшла, i вона пiде… Як вiн ii назвав, коли благав лiкарiв урятувати, ще там, в Ізраiлi? Кровиночка едина… Ну от… не буде в нього кровиночки. Шморгнула носом розчулено, бо так жалко себе стало – до плачу. А що? Давно час, тiльки мучить усiх. Клубок у горлi аж пече, схлипнула раз-вдруге. Нiкому вона не треба, от нiкому, помре й плакати не стануть, батько хiба – для годиться. З розпуки губу закусила та лобом у стiну тiльки гуп. Дiстало! Лiкування, процедури, препарати, клiнiки, доглядальницi, наглядальницi, батько – а користi? Нащо це все, коли ти – нуль, пусте мiсце? Оце зникнути б – i легше стане. Дак нi, лоб сiпаеться, видно, гулю доб рячу набила, болить губа – прокусила, у ротi присмак кровi, ще й гикавка мучить. «Красавiца! Ну просто мечта!» – сказала б Светка Попова i жбурнула межи очi косметичку. Знехотя розплющила припухлi повiки, наче Светка й справдi зараз стрiлки малюватиме, зирк – а прямiсiнько на неi янгол дивиться – справжнiсiнький, з крильцями. З несподiванки очi заплющила. Спокiйно. Це iй здаеться. Побiчна дiя лiкiв. Бувае. Руся це вже проходила – з баришнями своiми. І не раз. От i зараз минеться, зникне, нiби й не було. Крiзь тремтячi вii роззирнулась – не зник. Дивиться на неi. Правда, маленький, навiть малюсiнькiй, але ж е. Руся вiд шоку навiть гикати перестала. І чим довше дивилась на нього, тим страшнiше ставало. Блакитнi очi – ну один в один ii. Волосся хмаркою, видно, так само не слухаеться. Навiть ямочки на крихiтних щiчках – наче у неi вкрав. Але як? Блiн. Звiдки на стiнi столiтньоi хатини, про яку Руся ще вчора навiть не пiдозрювала, з’явився янгол з ii обличчям? Та ну! Дурня якась. Кому взагалi припекло розмальовувати побiленi стiни? Собi не вiрячи, торкнулась малюнка. Сторожко, наче ii струмом довбонути могло. Коли нiчого. Зирк на пучки пальцiв – сухо. Видно, висохла фарба. І давно. Дiла. Хто мiг знати, що Руська тут буде? Ну? І навiщо ii янго лом робити ранiше вiдведеного? Ще ж не вспiла… ну туди – й голову догори, а там… Вiд самоi пiдлоги по стiнах, на стелi – скрiзь малюнки. На звичайнiй побiлцi. Гуашшю фарбованi. Очманiти. Як вiкна у свiт. Правда. Оце взяв хтось i прочинив iх в одному мiсцi – ДИВИСЬ. Он, Ейфелева вежа. Точно вона. Височезна. Руська ii, щоправда, вживу не бачила, проте зараз може побитися об заклад, що вежа пахне… шоколадом i кавою. І навiть закоханi е. Два силуети. Їi та його. Самi тiнi, а долонi переплетенi красиво-красиво, аж ревти хочеться. Чого? А просто так. Бо гарно. А квiти? Скiльки тут квiтiв! І фламiнго в кутку примостився. Наче покараний. Це ж де вони водяться, отi фламiнго? В Африцi, здаеться. Чорний континент, до речi, омиваеться Середземним морем. Русланчине море, з яким так i не довелося побачитись, а тут воно – на стiнi. Он дельфiни вигинають сiрi спини до сонця. Шипить пiна. Медуза колише гладiнь, бо шторму боiться… Господи, а Русьцi, як дурнiй, того шторму кортить. Так щоб – ух! Тонни води об берег. З розгону. А вона – пiщинка на долонi у когось невидимого. – Подобаеться?… Руся здригнулась. На мить здалося, що ii думки пiдгледiли, настiльки несподiвано хазяйка з’явилася, мокра, правда, наче пiд зливу потрапила. Невже Русю так вимкнуло – дощу не почула? – Гарно. Присiла на краечок лiжка, ото, як була мокра, так i сiла. Капець! Нiна Василiвна уже б постiль згребла, з матрацом укупi, а ця малюночки розглядае: – Хотiла в одному мiсцi свiт умiстити, от i намалювала. – Як? Сама? – Нi. Серце допомогло. Руся озирнулась й вiдгорнула краечок подушки, де янгол ховався: – А оце? Спохмурнiла: – Уже побачила… То… дитя мое. Не народилось, а було. У Руслани мимоволi округлились очi. – Як це? – Просто. Вiн був у нас. – У кого? Вiдвернулась: – А ти не зважай. Я його давно намалювала. Не знала, що такий уже е… І до Русi з рушником потягнулась – на постiль капотить, холодне, а вона ним лице утирати збираеться. – Ш-ш-ш. Зараз умиватися будемо. Це роса. Вона день Божий благословляе, от i ми з тобою благословимо. Еге? Ось так… тихесенько… Богородице Дiво, радуйся… Можеш очi заплющити, якщо страшно. Але не бiйся. Русланi й говорити не треба було – самi заплющились. Тканина холодна, оце обтертися – i зразу готова, довго й чекати не доведеться. – Благодатная Марiе, Господь з тобою… І нi батька, нi Нiни Василiвни – сама-самiсiнька. – Я тобi… вам не подобаюсь, правда? Завмерла, очi – як земля в дощ, аж глевкi i якiсь… баченi вже? – Іч, уважна яка. Нiчого, то так треба. Уже минулось. Все минае, Руслано, i це теж. Благословенна ти мiж… – i полетiла молитва, полилася до образiв, де вогник свiчi тремтiв i потрiскував. Здавалося, десь угорi, високо-високо, доки е неба, хтось могутнiй вслухаеться в ту молитву, похитуючи сосновi маятники з боку в бiк… – породила Христа Спаса, Ізбавителя душ наших. Руслана й незчулась, як рушник став гарячим. Шкiру пощипувало. Очi самi собою заплющились. Незбагненний, блаженний спокiй розлився тiлом, стало добре i затишно. А що? Годинник он цокае – жива, значить. Сосни шумлять. Пiд лiвим боком вмостилося намальоване янголя. Нiде нiчого не болить. Краса. А проблеми… Та якi це проблеми? Варто здмухнути з долоньки i полетять за вiтром. Подумаеш, батько поiхав. Нехай собi iде. Хвороба? А що Руся може з нею вдiяти? Нiчого. Правильно? Є i е. Самотнiсть. Ото ще знайшла бiду! Скiльки людей на планетi мрiють побути наодинцi з думками, а в неi цього задоволення – скiльки хочеш. Зрештою, яка це самотнiсть, коли е Інга? Вiдьма? Кльово. Жити у вiдьмацькiй хатинi, коли довкола – лiс? «Мечта», – сказала б Светка Попова й вiд заздростi луснула. – Кру… Руслана крiзь сон усмiхнулась. Еге. Ще й тваринки домашнi е. Тьху ти! Птахи. * * * Петрович дивився у вiкно. Кого визирав? А бiс його знае. Може, крука? Чорного птаха, який видовбе рештки совiстi з його грудей. Може, тодi полегшае? Бо Перебийнiс цiлiсiнький вечiр топить ii, окаянну, а совiсть нi-нi, та й спливе. Ще й Максимович, прокурорська морда, сiллю на рану: – Оце взяв i лишив? Саму? Здурiв, братику? З ким ти Руську кинув? А Васильович з другого боку пиляе: – Який Новий рiк? Коли це було? – Та пiшли ви! Руська не сама. Я медичну сестру знайшов. До того ж тямущу. В реанiмацii найтяжчих виходжувала… – а в самого перед очима вiко стоiть з труни. Скiльки випив, а не йде з пам’ятi. Треба ж було якраз на похорон нарватися. Коли побачив людей бiля ворiт, зразу й не зрозумiв, а ближче пiд’iхали – жiнки чорними хустками голови позапинали, чоловiки хустками пiдперезанi, вiнки. Петровичу зразу ж подих перехопило, Василiвна забула, що вже без роботи, давай заспокiйливим вiдпоювати. Доки воно подiяло, зметикував, що вiдьма про похорон, мабуть, i говорила. Спитав, чи не потрiбна, бува, кому робота доглядальницi? Дитину хвору доглядати на хуторi… у Шептулихи покiйноi… Молодицi очi витрiщили, хрестяться, а мужики цигарками пихтять. Думав, що пошлють зараз у такому-то напрямку, коли одна бабка вискочила (мале, дрiбне, кажись, Мотькою звати), ухопила за руки, кивае. Мовляв, е такi, е. Ледь не обклав бабку триповерховим, але вона перша зорiентувалась i як чкурне у двiр, а звiдти вже молодичку за собою притягнула. Петрович глянув. Хустка чорна, пiд очима – чорне, i в очах трунок стоiть. Правда, очi хорошi. Розумнi. Вiн же не дурний, за стiльки лiт пiдлеглих читае, що паспорт вiдкритий. Такiй можна вiрити. Спитала про хворобу, вiк, операцiю, термiни. Зразу видно, що тямить. Аж на душi полегшало. Попросив, щоб як управиться, то навiдалась до Русланки, грошей давав, не взяла. Порядна, виходить, жiночка. Спершу на пацiентку подивитись захотiла, а тодi вже вирiшувати. Нi… пощастило з доглядальницею на всi сто вiдсоткiв. Городове перевернув би догори дригом, а такоi не знайшов би. Тодi чого, питаеться, труна з голови нiяк не йде? Треба було обов’язково похорон побачить? Га? До чого б це? – Новий рiк… Новий рiк. Нiяк не втямлю, Петровичу, який Новий рiк? Знехотя вiдволiкся, бо донжуан ще трохи й закипить, що не може спiдницю пригадати. Ех, Ваньок, Ваньок… буде в тебе ще не одна Лiдка. – Отой… Коли ми з малолiтками зажигали. У Васильовича – посмiшка на всю пику, а Кремiнь зразу ж спохмурнiв. Іч, видно, прокурорське лiзе. – Стоп… Миколо, дiвка так i сказала? – Та нi… Вона загадки морозила. Що грiхи строку давностi не мають. Що всього семеро було… Ага… Три на три й свiдок. – Як-як? – Три на три й додати свiдка. Так воно, хлопцi, й було. Згадайте. Ми, дiвки й Сьомич на стрьомi. Вiн же в машинi просидiв усю нiч. Чим далi, тим серйознiше хмурив брови Федорченко. – А вiдьма ця твоя… вона грошей часом не вимагала? Так би мовити… за мовчання? – Та воно чудне, Гришко, на всю голову. В росi викачалось i щасливе. Якi в хера грошi? – Не подобаеться менi розклад. Щось нечисте. У якому роцi було? Двi тисячi четвертому? Скiльки часу минуло? – Сiм рокiв, виходить. – Отож. Якщо комусь i хотiлось помститися, дак вже перехотiлося. Чоловiки налили собi, хильнули по чарчинi, французьким сиром закусили, ноги випростали. Гультiпака Радченко взагалi поплив вiд задоволення, колишне пригадуючи: – Добре ми тодi гульнули, хлопцi. Мене «стара» тиждень знайти не могла. Загуляв. Якраз бiзнес попер… Ого-го-го! Сам собi не вiрив. Чуеш, Петровичу, а ти замом Дуди став. Точно! Права рука мiського голови… Пам’ятаеш? Ой! Григорiю, а ти ж у прокурорське крiсло встрибнув. Еге? Ото ми у вiдрив i пiшли. Ех, золотi часи були… золотi… – Ага, Радку, виходить, сьогоднi розплачуемось… – Тю! Коляне, не морозь. Чим? Петрович сидiв ледь живий. Алкоголь ще трохи i через вуха полiзе, але чогось не бере пiйло заморське. І на душi – помийна яма. Чи гробова? – Чим? Могилами. Ловелас чухав потилицю з посмiшкою чеширського кота: – Не вiрю я в цю бiсовщину. Розплата. Грiхи. Ну скажи, з ким не бувае? Випили, гульнули, у клубi зависли, малолiток покатали, а там… на дачi… ну покувиркалися трохи. І нам добре, й вони заробили. Грошей же дали? Дали. Зелененьких, до речi. Та дiвкам пощастило. Кремiнь слухав Радченка упiввуха, метикуючи щось свое. Петрович, хоч i набрався до гикавки, а бачив, що дружбан спохмурнiв, записав собi щось, замислився. Зате Радко аж палав, спогадами пiдiгрiтий. І так у нього все просто виходило, як два плюс два. Ну нiчого аж ТАКОГО не сталося. Подумаеш. А як по правдi, то братiя з тiеi новорiчноi ночi пам’ятала не так i багато. Коли було? За царя Гороха. Ну, стрiлись, випили. Був привiд. І не один. Колесо фортуни розкрутили – на ура! Ще й Новий рiк. Вони молодi, перспективнi, успiшнi, драйвовi. Алкоголь у кровi ураганом, ще й Іван, здаеться, куриво десь вiдхопив. Весело. А таким пацанам можна всьо. Всього й захотiлось. Заскочили в «Апельсин», пострибали козликами мiж красунями малолiтнiми. То чого було чекати? Схотiлося тiла. А вони ж крутi? Крутi. Дядi пальчиками у натовп ткнули, потрiбних дiвчаток за столики миттю посадили. Що вже адмiнiстратори плели красуням, iх не обходило. За Новий рiк хоч шампусику, а в шампусик – таблеточку (Ваньок добув) – i вези на край свiту. Але так далеко не повезли. Лише за мiсто. У Григорiя дача батькiвська в лiсочку стояла. А там i сауна, i басейн, i повiтря дзвенить, i очей зайвих нема. Гуляй не хочу. Два днi гуляли. Кажись, третього сiчня дiвок випровадили. Сьомич розвiз. Точно! Сьомич. – Петровичу, слухай, Артьом у лiкарнi надовго завис? – Бiс його знае. Та вiн уже, мабуть, вдома скаче. – Дома… Треба заiхати, – в голосi прокурора чулись робочi нотки. – А дiвка… вiдьма твоя… Одна з трьох? Петрович вiдчув, як пiд горло щось тверде пiдкотилось i стало поперек. – Вона? Зiскочив i, спотикаючись, вийшов на вулицю, пiд небо. Обперся об яблуню, повiтря ротом хапае, а клубок не вiдступае. Максимович з Васильовичем слiдом вийшли. Стоять. Дивляться. А у самих думки вервечками – туди-сюди. Наче ж i дурня. Та точно – дурня! Яка помста? Вiдьма. Могили. При згадцi про могили – зчорнiли. Цигарка за цигаркою, а не попускае. Нарештi Максимович порiшив: – Я слiдакiв пiдключу… про всяк випадок. Інший район – не проблема. Своi люди всюди знайдуться. А ти, Петровичу, заспокойся. Узнаемо, що вона за птиця – Інга-лiсовиця… Петровича знудило прямо на рiвно скошений газон. Але коли вмiст шлунка вийшов назовнi, повернулася здатнiсть нормально дихати. Так i стояв пiд нiчним небом – забльований, пожмаканий, перекошений, i питав чи у себе, чи у дружкiв, а може, i в неба: – А як узнаемо, то шо? Руську врятуемо? Еге? На обрii у вiдповiдь блимнуло. Прокурор Гришка зiтхнув: – Врятуемо. Видно, гроза насуваеться… * * * Три рятiвницi iхали лiсом. – Ой, щось менi лячно. Оксано, а може, назад? Га? Оксана мовчала. Перед очима у жiнки стояли гори немитого посуду, лавки та довгi столи у саду. На похорон прийшло трохи люду, дякувати Богу, не самi ховали. Зрештою село е село. Яким би покiйний не був, а проведуть в останню путь. Он, чоловiк напроводжався… У бiдолашноi занило в грудях, коли згадала, яким його вдома лишила – хмiльного ще й поперек лiжка. І чого вiн поперек моститься, коли п’яний? Оксана зiтхнула, розганяючи рiй думок. Але вони настирливим гедзем однаково до голови лiзли. Коли оце пiсля поминального обiду прибирати? Нiна з Галею, звiсно, допомогли б по-сусiдськи, так он – за нею поплелися. Лишень баба Мотя зосталась. Порядкуе, але хiба за всiма прибере? Вiк уже не той. Доведеться опiвночi столи розтягувати й миски складати. І не поiхати – ну нiяк, бо де ще роботу знайти? А тут i вiд дому недалеко. Подумаеш, у лiсi. Озирнулась, сосни – стiною, а пiд боком Галька невдоволено крекче: – Не треба було iхати проти ночi… Як заблукаемо, до ранку не вибратись. Гальку спробувала заспокоiти всерозумiюча Нiна. Випнула груди, мовляв, не бiйся, вiдiб’емось, раптом що. Але це мало допомогло, бо подруга не вгавала: – Ну-ну… а менi страшно. Премося вночi… до вiдьми… – i голос стишила, озираючись. Але лiс стояв тихесенький, все одно, що онiмiв. Спокiйний. Лише тiнi довшали i сутiнки вкривали темною ковдрою. Нi. Страшно тут. Галька навiть хрестика на шиi давай мацати. Чи е оберiг? Бува, не загубила? – Кру! Кру! Кру! Пiдскочила на возi, мов ужалена: – О, чуете? Чуете? Жiнки й собi спохмурнiли, однак взнаки не дали. Оксана ще й дорiкнула зопалу: – А не треба було зi мною iхати. І сама б упоралась. Певно, так запускають незворотнi процеси, бо Галину як прорвало: – Послухайте ii! Ну. Впоралась би. А ми у психушку? Еге? Нерви пiдлiкувати. Он, утрьох страшно, а якби саму вiдпустили? Та я б змучилась уся. Шо це воно за пригоди на нашу голову? Га? Жили собi спокiйно. Нiкого не чiпали. А приблудилось мале й дике, тепер у лiс катаемось, як на роботу. Нiна цитьнула: – Оксана буде iздити. Аби платили. Подумаеш, лiс. То перший раз заблудити можна, а коли дорогу знаеш, то й уночi – нiчого. Доiдемо. Шурхiт довезе, хоч камiння з неба. Раптом угорi й справдi загуркотiло. З несподiванки жiнки голови попригинали. Слухають. А ревiння котиться собi, лiс пробуджуючи. В одну мить сосни захвилювались. – Що це воно таке? Грiм? – Еге, а хмари не видно. Хмар не було, натомiсть запала темрява. Раптово, наче хто накинув велетенську чорну ковдру. – Диви, дiвчата, ще грозу нажене. Галька, без того стривожена, на мiсцi всидiти не могла i совалася на возi безперестанку: – Оце вляпались. Аж жижки трусяться. Правда. Може, завернемо? Поки не пiзно. Їй вiдповiв вiтер. Загув, завив, заголосив. Жiнки попритихали. Видно, таки бути грозi. Погано, якщо вона iх у дорозi заскочить. Ще й темно. Годi щось розгледiти. Шурхiт все одно, що в нiч пiрнае. – Не можна назад, надто далеко заiхали, – зауважила Оксана. – Перечекаемо грозу у Шептулихи. Н-н-о! Коня не треба було вмовляти. Тварина вiдчувала наближення стихii, тому рухалась швидко. Жiнки за пiдводу мiцнiше вхопилися, голови попригинали, щоб гiллям не зачепило. Галина з переляку очi то заплющить, щоб не так страшно, а за хвилину не втерпить – i вже дивиться: – Господи… Божечку. Понесла нас нечиста сила. Точно заблукаемо! Блискавка розрiзала небо навпiл. Кiстяки сосен, вихопленi з темряви, рештки спокою розiгнали, й жiнка ледь вiжки з Оксаниних рук не вихопила: – Нi, Оксано, розвертай назад. Ну ii, вiдьму… І тут сталося. Понеслося, закрутило, вивернуло. За гулом свого дихання не було чути, тiльки й того, що волосся у всiх трьох пiд хустками чорними ворушиться. А позаду сосна з трiском об землю – бабах. Галька як закричить: – Вiдьма дорогу перекрила! Вiдьма! Он упало! Нi збоку, нi попереду, а ззаду. Бачите як? Нiна пакет з iжею до грудей притисла й труситься: – Як? – Поперек дороги… Якраз поперек. Не стрималася й сплюнула: – А тобi вздовж треба було, еге? Стихiя вiдповiла завиванням. Здавалося, ще трохи й пiднiме iхню пiдводу в повiтря, що листок осiннiй, закрутить й понесе. Затихло раптово, як i здiйнялось. Десь високо-високо угорi щось трiснуло – i з неба пiшла вода. Лило безжально. Жiнки за кiлька хвилин змокли до нитки, дорога ж перестала бути дорогою. – Застрягнемо. – Гаплик. Нiби пiдтверджуючи побоювання Гальки й Нiни, пiд колесами увесь час булькало й хлюпотiло. Шурхiт витягував воза, докладаючи молодоi сили, але так не могло тривати довго. Оксана чим далi, тим краще розумiла, що застрягла чесна компанiя у лiсi на цiлу нiч, а вдома ж… Столи й лавки пiд вiдкритим небом мокнуть. Своi вже хай, а то ж сусiдськi. А Льоша… Хто його контролювати буде? Вп’еться до смертi! Господи, вона ще й бутиль самогону не заховала! Чим думала? – Ану цить! Краще б пiдказали, куди далi! Бо пливе усе. От-от вгрузнемо. Так воно i сталося. Шурхiт спинився, не в змозi витягнути воза. Бiдолашний аж голову пригинав, напружуючись, однак сiльська колiсниця на очах трансформувалась у пiдводний човен. – Казала я. А нiхто не слухав. Нiна вiдчувала Оксанин стан, тому штурхонула Гальку i лагiдним голосочком проспiвала: – Дарма… Ми зараз… Ану, дiвчата, ззаду пiдштовхнемо. Надривалися добрi п’ятнадцять хвилин, забрьохались по вуха, а вiз лишень углиб занурився. Нещаснi позатихали, притулились до пiдводи й хекали в темряву. А та пiдморгувала. Блимала позаду, попереду, злiва i справа. Блимало угорi й нiби пiд землею. Блимало навiть у головах, а в очах так просто iскрило. Можливо, тому й не помiтили, коли, а головне – як саме з’явилась химерниця. Виринула з темряви? Матерiалiзувалась? Спустилась згори чи прийшла своiми двома? Але найбiльше вразило, що коли ii нарештi помiтили, то одразу всi. Одночасно. – Святi сили… – Божечку… – Інга? – Оксана першою запiдозрила, що дитяча постать, яку блискавки вихоплювали iз суцiльного полотнища, нiхто iнша, як гостя покiйноi баби Марусi. Дiвча з якогось дива стояло босонiж, у сорочцi, яка улипла до стрункого тiла, мов друга шкiра. Вишитi квiтки майорiли так, що й у грозовому лiсi важко було не помiтити. Може, тому збивали з пантелику? «Таки одяг, не гола», – думала Галька. Нiна оцiнювала, скiльки ж подiбну красу вишивати треба. А Оксана запитувала, як оце чудне дитя iх вiднайшло? Хоча… чого вона дивуеться? Ще минулоi зустрiчi химерниця iй усе розповiла. І про вогонь пекельний, i про роботу, яку втратить i зразу ж знайде. Так i сталося. Слово в слово. – Ви не бiйтесь… Ходiмте за мною. Уже й думки читае. Лелечко! А що з Шурхотом робить? Пiдiйшла до коня впритул, торкнулась крихiтною долонькою, i вiн завмер, наче вкляк. Химерниця спокiйнiсiнько його випрягала, а Шурхiт покiрно чекав на звiльнення. Нi Оксана, нi Галина з Нiною не могли зрозумiти, чому норовливий кiнь поводить себе, мов сумирне лоша. Он, диви, тикае мордою у ii долонi й вдоволено чмихае. Дякуе, чи що? Оксана отямилась першою i пiдiйшла ближче. Нiна кiлька хвилин приглядалась, а потiм забрала пакет з почавленими налисниками й гукнула до Гальки: – Якщо кiнь не боiться, то i нас не з’iдять. Ходiмо. Подруга очi витрiщила: – Куди ходiмо? – Куди поведуть, дорогенька. У нас з тобою вибiр невеликий. І вони пiшли. Попереду Інга вела Шурхота, за конем рухалась Оксана, а слiдом брьохали подружки, пiдтримуючи одна одну пiд руки. Бiдолашнi очiкували чого завгодно. Що у болото заведе, в урвище скине, сосною привалить. Натомiсть, прийшовши всього-на-всього кiлька метрiв, Інга зупинилась. – Чого це вона? Спалах блискавки, i трiйця помiтила хатину пiд соснами. – О, так це ж Шептулиха! Прости мене Господи, ii хата. – Еге. Три кроки, а ми б i до ранку не знайшли. – Зате вона нас знайшла. Доки жiнки шепотiлись, новоспечена хазяйка завела Шурхота пiд навiс мiж сосен, накинула на коня стару ковд ру i поцiлувала. Тварина остаточно заспокоiлась. Стояла, нiби вдома у стiйлi, а не серед грозового лiсу. Хоча навiть гроза тут ставала слухняною. – Іч… Диви, диви. Усюди страшне, а тут тiлько дощик капотить. Наче заговорено. Еге? – Галько, ш-ш-ш. Почуе. Ну ii. Чудна дiвка. Нам аби грозу перечекати. Хазяйка почула, всмiхнулась, а трiйцi наче мурах пiд шкiру пустили. – Чого стоiте? Прошу до хати. Перезирнулись. Галина не втерпiла й до навiсу позадкувала, де Шурхiт травичку жував. Точно, травичку. Виходить, лiсовиця для коня траву косила, еге? Ще й до грози, бо сухiсiнька. От питаеться, звiдки взнала, що приiдуть? Га? І що траву косити треба, бо злива вперiщить? Точно, вiдьма! І вони добровiльно до вiдьми йдуть! Своiми нiжками. Що Оксана першою, то вже нехай. З нею ясно. Вiд горя хiба думаеш тверезо? Але Нiнка… З якого дива вона штурляе Галину в дверi, аж упрiла? – Ану давай. Стала, рота роззявила. Доки пускають, iди. Хоч обiгрiемось. На цих словах – як бабахне, Галька у дверi й вскочила. Н?коли було навiть перехреститися. У сiнях, правда, зупинились, стоять, а вода з них бiжить, калюжi розтiкаються. Нiна тихесенько кивае: – Дiвчата, взуття знiмайте. Воно босе пiшло. Роззулися. Ноги по дерев’янiй долiвцi шльоп-шльоп. Ідуть вервечкою до хати, а сердечка трiпочуть. Страшко. Коли нiчого. У хатi тепло, вiд печi аж гаряче, свiчки горять. Рушнички вишитi, видно, випрасуванi, накрохмаленi. Травами пахне. Хороше. Затишно. Оксана давай роззиратись, де ж ii пацiентка. А хазяйка рукою махнула, мовляв, далi пройдiть, за грубку. Жiнки туди – й роти пороззявляли. Щоб стiлько намальовано було? Ще й де? У лiсовiй хатинцi, яка ось-ось у землю увiйде? Нащо було малювати, питаеться? І кому? Зате красиво. Як же тiльки красиво! Наче у казцi. О, а осьдечки й спляча царiвна чи красуня. Бо якщо батько – цяця, значить, дочка – царiвна. А на личко глянеш, i зразу – красуня. Тiльки худе та блiде надто. Видно, що хворе. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/olena-pechorna/himernicya/?lfrom=362673004) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.